Почти как рысь. Часть 1.

Мои высохшие пальцы серы от бетонной пыли. Кажется, она совсем забила поры на коже и полностью уничтожила узор отпечатков. Серые перчатки с резиновым покрытием на ладони уже порвались – хотя прошла лишь половина смены. Перчатки делают мою руку похожей на кисть мертвеца, долго пролежавшего в сухом помещении и превратившегося в мумию.

Да я и сам сейчас похож на труп, неведомой силой поднятый с затянутого пауками ложа. Труп, разбуженный от своего сна, хоть и пыльного, но такого уютного, сладостного, вдали от грез нашего мира.

Что я здесь делаю? Черт возьми, если я это знаю.

Я опускаю на глаза защитные очки - слабые, не способные даже выдержать осколки разлетающегося диска болгарки. Привычным усталым жестом поднимаю правой рукой тяжелый перфоратор с коротким обрубком сверла, и прижимаю его к жирной карандашной метке на кричаще-розовом потолке. Бесконечное розовое небо без единого облачка, на которое я смотрю с самого утра и буду смотреть до той темноты, что черным платком накроет небо за стенами этого искусственного Эдема.

С моей точки зрения, такой цвет способен свести с ума любого нормального человека, если тот уже не псих, не имбецил и не наркоман. Ну, детям, наверное, сойдет. Детский сад, как-никак. Но, я для своего детеныша такой цвет бы не одобрил.

Вначале я даю перфоратору несколько медленных оборотов, чтобы сверло не сместилось от метки в сторону. Затем нажимаю клавишу регулятора скорости до упора. Крохотный вихревой поток, созданный вращающимся сверлом, бросает в мое лицо струйку бетонных комочков. Победитовое сверло входит в бетон лишь наполовину и сразу останавливается, истошно визжа от бессилия. Ага – снова уперлось в арматуру. Я послушно вытаскиваю немощно хрустящее изношенным редуктором изобретение человечества в борьбе с бетонными перекрытиями, даю с десяток секунд, чтобы наконечник остыл, и, дрожащей от напряжения рукой, переношу его на три сантиметра дальше по намеченной на потолке линии. Здесь процесс идет веселее, и через несколько секунд перфоратор сытым китом выдыхает облачко коричневой пыли, похожей по тактильным ощущениям кожи одновременно на плюш, табак и древний прах – последний только так, как он мне представляется, конечно. Я вытаскиваю сверло, прижимаю его к следующей метке, и снова сверлю.

Я стою на площадке высокой стремянки, алюминиевым скелетом неведомого существа растянувшейся во чреве пока еще мертвого здания, и сверлю все метки, до которых дотягиваюсь.

Так-так, а вот здесь у нас будет стоять датчик. Значит, рядом нужно сделать еще два отверстия.

Врррум, врррум! – визжит сверло.

Через пару минут все нужные отверстия в пределах досягаемости моих рук сделаны. Я за шнур опускаю перфоратор вниз, на бетонный неровный пол, затем вставляю в каждое просверленное отверстие пластиковый цветной дюбель. Из сумки на поясе достаю потертый молоток и подбиваю дюбеля заподлицо с поверхностью потолка. Спускаюсь вниз, передвигаю стремянку, и снова сверлюсь, дыша пылью.

За мной, вдоль придуманного главным инженером рисунка отверстий с ярко-желтыми дюбелями, пройдет другой рабочий и проложит пластиковый короб. Следующий за ним протянет красные, словно только что вынутые из еще теплого тела жилы, провода. Еще следующий - прикрепит дымовые датчики, все их подключит, а потом закроет короба крышками.

А я продолжаю сверлить. Сотни отверстий в день. И на моих, пока еще хороших, зубах скрипит бетонная крошка. Она сыплется за шиворот, попадает мне в глаза, несмотря на защитные очки, оседает в легких. Рабочий день длится 12 часов. И я мечтаю о работе в деревянном здании, где буду покрыт стружкой, вкусно пахнущей свежей древесиной, приятной на ощупь и не сушащей кожу, как бетонная пыль. Да и дышать деревянной пылью куда приятнее, хотя она и не менее вредна, чем бетонная.

Но сегодня я здесь, и мне ничего не остается, как вновь и вновь тяжело подниматься на стремянку, вскидывать к плечу перфоратор, словно ржавый боевой робот устаревший бластер, снова и снова прижимать его к потолку - и сверлить, сверлить и сверлить.

Интересно, как скоро я начну сходить с ума от шума? Или организм, в целях самозащиты, просто начнет отключать функцию слуха?

Наша жизнь похожа на сон, а сны не похожи на жизнь. Во сны не убежишь, они лишь суррогат. Каждый же из нас видит в этом мире только то, в чем желает убедить самого себя. Самогипноз. Все эти придуманные обществом штампы и стереотипы все больше загоняют нас в объятия ханжества и лицемерия. Так и живем, пока реальность не столкнет нас с такими вещами, которые до этого мы могли наблюдать лишь на экранах телевизоров. Это когда мы с приоткрытым ртом наслаждаемся тоненькой струйкой адреналина, бережно выделяемого надпочечниками – бережно, чтобы хозяина не подвести к инфаркту. Сердце-то нетренированное. Зато потом, в реальной жизни, этого самого адреналина завались, течет рекой, частично и в штаны тоже. Что поделать – мы диванное поколение, диванные политики, диванные выживальщики и диванные специалисты во всех вещах на свете. Поролоновые мыши, бессмысленные и годные только для обманок. Самокритичность? Нет, суровая реалия. Не люблю людей. Да и они меня тоже как-то не очень. А, впрочем, все равно.

Врррум, врррум!

Сны… Мое проклятие. Или счастье. Как посмотреть. Не сказать, что я много сплю, довольно мало, если сравнить с большинством окружающих меня людей. Но сны мне снятся всегда, независимо от того, где я сплю – у себя ли дома под уютным пледом; на коротеньком ли обеде рабочей смены, зажав между ботинок перфоратор, чтобы не украли; или же беспокойным холодным сном в конвульсивно дергающейся от штормового ветра палатке близ горных ледников. Без разницы, все равно снятся. Они вносят разнообразие в мою жизнь, хотя это всего лишь сны. Даже их содержание, далекое от мирных и пасторальных картин, на самом деле помогает мне не сойти с ума.

Мне всегда казалось, что лишь маньяки и серийные убийцы способны видеть одни только спокойные сны. И поэтому у них нет сброса агрессии. Очень емкий конденсатор, накапливающий в себе всю грязь окружающего нас пространства и не имеющий возможности разрядиться. Это мои собственные мысли. По телику же говорят, что значение сновидений остается пока загадкой.

Ну и ладно. Пусть уж сны будут зеркалом вероятных ужасов, но не ими самими. Конечно, они бывают счастливыми и добрыми. Только мне такие редко снятся. Я совсем не против. Пусть так и будет. Даже если я просыпаюсь от них в поту, выдернутый из паутины кровавого кошмара каким-то неведомым предохранительным механизмом своего организма, не желающему своему хозяину такой вот глупой смерти во сне: от страха перед собственным разыгравшимся воображением.

Взглянув на часы и убедившись, что время уже перевалило за полдень, я выхожу на улицу пообедать. Не люблю есть в той прокуренной захламленной каморке, в которой едят остальные рабочие из нашей бригады. Люблю есть на свежем воздухе. Искренне не понимаю, зачем проводить то немногое свободное время, которое у нас есть, в тех же стенах, где работаешь. По-моему, от этого устаешь еще больше. И пусть на меня показывают пальцами армяне-строители, уже накачавшиеся в темной подсобке дешевым пивом, и теперь бесстрашно лазающие снаружи по зданию вопреки всем мыслимым положениям техники безопасности. Да пусть тыкают, Бог с ними. Я все равно буду сидеть здесь, есть и смотреть на них.

Например, на того вот невысокого, почти черного, в зеленой грязной робе. Почему на него? Ну, утром прошел сильный дождь, и теперь на асфальте, который вчера положили, большая лужа воды. После обеда приедет комиссия и воду нужно убрать, иначе высокое начальство выразит недовольство. Дескать, отвода для воды не предусмотрено. И строители не придумали ничего лучше, как перфоратором просверлить в асфальте много отверстий до земли, чтобы вода ушла.

Конечно, вода не уйдет, однако я не поэтому наблюдаю за его работой. Представьте картину: лужа по колено, маленький смуглый армянин с серьезнейшим выражением лица сверлит частые отверстия, перемещаясь по луже. А за ним, также, только на глубине в полметра, перемещается удлинитель с розеткой и воткнутой в него вилкой перфоратора. Я сижу и гадаю, ударит его током или нет. А если ударит, то как это будет выглядеть? Учитывая, что удлинитель присоединен к большой самодельной переноске, а та подключена к проводам на столбе напрямую, через «удочки»? Будет ли вспышка? Успеет он закричать? А если у него ноль замкнет, то пройдет ли через лужу 360 вольт? Я в электричестве плохо разбираюсь, но буду рад расширить свой кругозор за счет других.

Вот такая я сволочь.

Да нет, чего это я. На самом деле, мне жалко маленького армянина, и я даже пытался до него докричаться. Но рядом работает погрузчик и из-за него ничего не слышно. А идти к работяге через лужу по понятным причинам мне не хочется.

Можно сходить до его бригадира, но так как в меня тыкают пальцами и смеются, то я этого не сделаю. Буду смотреть. Я не жесток, но в карму не верю, добрых дел направо и налево не совершаю, в основном берегу их для тех, кого считаю своими друзьями. Если же ко мне относятся плохо, то я отвечаю искренней и участливой взаимностью. Я готов платить тем же самым за добро, вот только его в моей жизни меньше, чем всего остального. Почему? Откуда я знаю. Так вот повелось.

Бригада тоже наговаривает на меня за спиной. В том числе, поэтому не хочу сидеть с ними за одним столом и лицемерить. Повзрослевшая гопота, ей-Богу. Все разговоры только о побухать, да о потрахаться. Императивы доброй половины населения страны совершенно не изменились за последнее пять столетий. А пять столетий назад изобрели водку.

Я поудобнее уселся на бордюр, подстелив под себя робу. На улице весна. Теплая, солнечная. Почти лето, вот только деревья стоят еще голые. Лишь трава кое-где зелеными, едва различимыми разведчиками, торчит из-под заборов.

Из рюкзака я достаю пластиковую бутыль из-под минералки, на полтора литра, с чистой родниковой водой. Отвинчиваю пробку и тщательно мою руки, затем лицо. Ставлю бутыль на асфальт, вынимаю термос, потом контейнер с соленым огурцом, пакет с полотенцем, салфеткой и вилкой, майонез и острый соус. Да, я люблю поесть, хотя ем не много. И сижу на диете, хоть и не строгой. А все то, что я достал, собирает в дорогу жена. Справедливости ради надо отметить, что не всегда собирает. Частенько нужно самому потрошить холодильник в поисках того, что сможет переварить мой желудок. У нас маленький ребенок, и супруге бывает просто некогда обо мне заботиться.

Открыв металлический суповой термос с треснувшей крышкой, я поливаю макароны по-флотски майонезом. Майонез дорогой, зато натуральный. Иного не ем. Либо такой, либо никакой. А сверху еще нужно добавить каплю острого соуса. Люблю иногда ощутить его вкус на языке. Настроение поднимается у меня от этого, честное слово.

Соус, который я достал, настолько острый, что почти обжигает руку через мутное стекло узкого, с длинным горлышком, пузырька. Красная паста, судя по всему, создана из раскаленной магмы, подогревающей сковороды в далекой бездне ада. При этом, попадая на язык, она не жалит уколом гигантской осы, когда пробирает, кажется, до самого мозга. Нет, пламя окатывает рот изнутри тугим раскаленным комом, выдавливая слезы, и крутится в нем, сообщая остальной пище непередаваемые вкус и аромат, проходящие сквозь ноздри вместо ожидаемого дыма, но сразу прекращая свой пожар маленького ядерного взрыва на пути к желудку, уже содрогнувшемуся в ожидании этой горячей встречи. Не иначе, у производителя подписан контракт с самим дьяволом. Словно Паганини, он тоже продал свою душу, но в обмен на рецепт соуса, приносящего ему здесь, при жизни, миллионы.

Соус не просто хорош, он, самое малое, великолепен. И после своей смерти удачливый предприниматель займет место по другую от великого скрипача сторону трона Князя Тьмы, и станет подавать тому свой соус, когда тот возжелает. А чтобы посмертная жизнь не показалась раем, к нему привяжут вечно раскаленные вилы, вымазанные в этом же самом соусе, чтобы сдобрить пылающую плоть. За все надо платить, не здесь, так там, после смерти.

Что лично меня ждет после смерти, думать не хочется. Никакими дарованиями я не отмечен, а денег так и вовсе не заработал больше, чем на хлеб с маслом. Да на этот соус.

Тщательно прожевав последние кусочки мяса, я провожаю взглядом толпу суетливых армян, выносящих за ворота своего не подающего признаков жизни собрата. Не знаю, сколько там бабахнуло вольт, но переноска полыхает и искрит знатно.

Я собираю посуду обратно в рюкзак. Сегодня нужно закончить работу как можно скорее, чтобы по дороге обратно заехать в церковь к баптистам. Там приказано поставить систему видеонаблюдения. Кажется, в исповедальню. Так что вздремнуть на обеде не удастся. Впрочем, и так не получилось бы – вонючая гарь погоревшего пластика от расплавленной переноски строителей заполнила территорию стройки целиком. Все равно придется спасаться от нее внутри. Хорошо, что успел поесть.

Закончив работу в детском саду, мы складываем инструменты в микроавтобус. Привязываем все лестницы, по одной на каждого работника бригады, к багажнику на крыше, и выезжаем через поселок на федеральную трассу, набирая скорость в направлении местного райцентра. Там церковь, там же наш офис, где я сегодня получу зарплату. А потом поеду домой, в соседнюю с райцентром деревушку.

***

Шершавый язык вылизывает мое лицо, нежно и аккуратно, но тщательно. Я чувствую, как мою голову сжимают мягкие пушистые лапы, бережно, обожая. Меня окутывает лаской и ощущением любви, поглощающей и всеобъемлющей, словно втискивающей мое тело в большое теплое одеяло, обнятое кем-то большим, разлапистым, мурчащим и облизывающим. Вибриссы щекочут кожу на лице и мои губы сами расходятся в широкой улыбке, которую тут же начинает ласкать шершавость и нежность, так страстно сжимающая меня в своих лапах.

Я смеюсь, не в силах больше сдерживаться и обнимаю, вгоняя пальцы в короткую, густую, немного жесткую, но очень приятную на ощупь, шерсть. Прижимаюсь носом к холодному носу счастливой мордочки, чувствуя ответную улыбку и удовольствие на ней. А потом открываю глаза. И просыпаюсь.

Я сижу в кабине прокуренного микроавтобуса, плавно раскачивающегося на пологих волнах федеральной трассы. Справа от меня водитель, сверкая золотыми фиксами, сжимает руль, устремив взгляд бесцветных глаз на грязно-синюю ленту, то ли уходящую в ад, то ли к желудку огромного монстра. Обилие разнообразного мусора по краям дороги больше склоняет ко второй версии. Позади нас с гоготом щелкает семечки остальная часть бригады, в четыре рта дымя вонючими папиросами. Микроавтобус тесен. Слева от меня расплылась по сидению тестообразная туша бригадира. Меня, как самого миниатюрного, всегда заставляют садиться на это место, но даже у меня колени упираются в приборную доску. В грязной красной робе, я, зажатый промеж двух человек, пытаюсь вновь погрузиться в мир спасительного сна, где можно улыбаться, гладить и быть глаженым, тисканным, покрытым странной любовью, которую я все никак не могу рассмотреть ближе – всегда просыпаюсь. Частый мой сон, самый счастливый и самый спокойный, самый мой любимый, но, он же и больше всего приводящий мою душу в смятение и крайнюю взволнованность.

Зачем церкви Благой Вести в исповедальнях камеры видеонаблюдения? Кстати, это не баптисты. Они пятидесятники. А значит – евангелисты. Это почти баптисты, но не баптисты. Я сам в Бога не верю, верю в другие вещи, и к религиям, как таковым, всегда относился равнодушно. Но, после того как мы у местного настоятеля православной церкви поставили скрытые камеры наблюдения с микрофонами и системой записи в обеих исповедальнях, заинтересовался. Что ж, теперь вот поставим и евангелистам. К тому же на евангелистов работать гораздо приятнее и интереснее.

Помнится, православный батюшка в черной рясе, едва обтягивающей столь внушительное пузо, что в нем явно уместился как минимум один прихожанин, все жаловался густым басом на плохое финансирование своей церквушки, и просил сделать все «как можно дешевле». Жаловался так, что окна дребезжали. В итоге нам пришлось закрепить в исповедальнях над подвесным потолком пылящиеся уже лет пять на складе и безнадежно устаревшие здоровенные камеры, смотрящие на профиль клиента с помощью системы китайских зеркал, купленных нашим предприимчивым начальством на местном рынке. Качество картинки так себе, но с учетом цены за монтаж и на само оборудование батюшку все вполне устроило.

Если православный батюшка имел образ классический, словно сойдя с картинки, то настоятель евангелистов выглядел… Гм, я не знаю, если честно, какой на евангелистов стандарт, но выглядел он весьма своеобразно. Невысокий, но широкий, с грудью третьего размера и чистым женским голосом, с наколками на пальцах в виде перстней, он постоянно служил темой споров бригады на тему принадлежности его к тому или иному полу. Лично я склонялся к тому, что это все-таки мужчина, исходя из размера и формы ладоней, наколок на них и привычки со всеми здороваться за руку. Его Дом Молитвы стоял у нас на обслуживании по части пожарной сигнализации. С нашим директором он знался лично, и потому частенько заезжал к нам в офис. Несмотря на габариты и колыхающуюся грудь, настоятель легко поднимался по крутой лестнице, оставляя после себя сладкий запах парфюма, и исчезал за солидной металлической дверью административной части нашего здания. В итоге не далее, как позавчера, нам поставили задачу смонтировать в помещениях, которые были подписаны на плане церкви как исповедальни, «самые лучшие и современные» видеокамеры, с возможностью не только прямого просмотра и фотографирования прихожан, но и с записью, как изображения, так и звука. В самом же кабинете настоятеля инженеры установили сервер с базой данных, который будет мгновенно производить распознавание лиц и голоса прихожан, как только те попадут в поле досягаемости камер и их микрофонов. Сумма, которую был готов выложить настоятель, позволяла поставить действительно хорошее оборудование.

Что ж, все грехи должны быть записаны. И только потом отпущены. Но некоторые из них, кажется, будут отпущены не сразу. Их придется долго еще замаливать.

***

Зарплата. Сколько не давай, все равно ее мало. Но, если получаешь меньше того минимума, какой ожидал и лелеял в мечтах всю вторую часть месяца, составляя список того, на что их крайне необходимо потратить -  хотя бы по той причине, что ты живешь в стране с рыночными отношениями и обременен семьей, - то это очень обидно. Хочется пойти и взять канистру бензина, облить им новенький и блестящий на весеннем солнце джип генерального директора и поджечь его. Затем, не торопясь, подняться в бухгалтерию, громко стуча тяжелыми ботинками по металлической лестнице и распевая во весь голос «вставай, проклятьем заклейменный», после чего натыкать главбуха физиономией в ту книгу, где проставлены твои рабочие часы. А потом разбить о ее голову вылизанный чистенький горшок с цветущей орхидеей. Горшок, который стоит половину той суммы, которую ты получил в коричневом конвертике из дешевенькой бумаги. Зато горшок выполнен из толстой керамики и пробьет череп главбуха, словно камень в руке предка человека черепушку неандертальца.

После чего стоит четверть минуты полюбоваться на истекающую кровью голову, всю в земле, увенчанную розовым цветком и лежащую на калькуляторе. Обязательно сверкнуть безумной улыбкой забившейся в немом крике девушке-бухгалтеру, и только тогда поторопиться на улицу, по пути заехав рабочим ботинком в колено начальнику охраны, поймав своим раскрытым от счастья ртом хруст его сустава и подправив падение потерявшего сознание от болевого шока тела. Прежде чем зайти в инженерную, внизу, походя выдрать из пожарного ящика топор на длинной деревянной ручке. Провернув его пару раз на руке, раскрасить стены, потолок и пол каким-нибудь безумным творением. Например, адски потроллить Малевича и современную безвкусную живопись. Картина «красный многоугольник» должна будет стать хитом для заголовков газет. Жаль, что не таким оплачиваемым, как пресловутый шедевр маэстро. Ээхх…

Но - срываться нельзя. Общество не оценит. Да и не такой уж я и кровожадный на самом деле, скорее, даже наоборот. А что я думаю и о чем мечтаю, так этого окружающие никогда не узнают. Надеюсь.

Я открыл глаза, прогоняя от себя такое приятное сейчас видение разрубленных на части окровавленных тел, и посмотрел на женщину пенсионного возраста, туша которой расплылась по креслу напротив меня. Стул же подо мной, из пластика и металла, лишенный даже намека на комфортабельность, должен был внушать чувство неуверенности и благоговения перед начальством.

- Ну? Зачем тебе в отпуск? – скрипучим голосом спросила меня главный бухгалтер, двигая по столу в мою сторону журнал для подписи, с лежащим поверх раскрытых страниц конвертиком с зарплатой. – Со следующей недели начнем объект большой делать, хорошие деньги заработаешь. Или опять в горы, поди, собрался? – обвиняюще закончила она.

Напомаженный рот молодящейся старухи в белой блузке смотрел на меня едва ли не более вопросительно, чем ее глаза. Я фальшиво улыбнулся.

- Да. Походить немного хочется.

- Вот надо оно тебе? Чего там хорошего, в твоих горах, а? У тебя вон ребенок маленький. Сидел бы здесь, дома, в тепле, зарабатывал бы лучше!

Мне часто окружающие задают эти вопросы. Ответить на них невозможно, как невозможно и самому себе точно сказать, зачем раз за разом тянешься к заснеженным вершинам.

Выдающийся альпинист Анатолий Букреев говорил «Горы не стадионы, где я удовлетворяю свои амбиции, они — храмы, где я исповедую мою религию».

Попробуй сказать эту фразу тем, кто ни разу не был в горах и не понимает их. Думаете, поймут и удовлетворятся? Нет. Проверено лично.

- Ну, отдохнуть-то тоже надо, – я стараюсь не развивать тему, мечтая поскорее забрать деньги, выскоблиться отсюда и наконец-то поехать домой.

- На пенсии отдохнешь. Или заработок опять не устраивает?

Я почувствовал, как начинаю заводиться.

Хотя, нет. Нихрена. Я пришел сюда уже заряженным, словно внес внутри шашку динамита. Она была тщательно спрятана, но, видит Бог, склочная начальница изо всех сил тянула ее наружу.

Внезапно я заметил, что симпатичная Лена, помощница старой карги, под стулом пинает меня по ноге, предупреждая, чтобы я заткнулся.

Да ладно. Поздняк.

- А кого она устраивает, ваша зарплата? Да вы не переживайте, Надежда Степановна, даже если и не вернусь, уж на мое место-то желающие всегда найдутся. По верхотуре вашей на морозе и ветру лазить, за бананы. Вон, узбеков наберете. В этой дыре больше негде работать, а вы этим и пользуетесь. Что, не так? Чуть что – сразу штраф! Двенадцатичасовой рабочий день – норма! Вкалывать на срочном объекте по два месяца без выходных – да как за здрасьте! Тут ты и электрик, и водитель, и верхолаз, и взрывник, и разве что сосать по вечерам у дома профсоюзов не заставляете! Да что толку с вашего оклада, если вы с объектов деньги по полгода не даете? Вы в магазин давно сами ходили, Надежда Степановна? Цены видели? Мне деньги сейчас нужны, а не через полгода! Что вы ко мне с моим отпуском прицепились? Отпуск законный? Законный! Так дайте отдохнуть от вас, чтобы я ваших рож хотя бы месяц не видел!

Трехсекундная пауза у главбуха ушла на то, что привстать со стула и растрясти тройной подбородок, прежде чем сорваться на визг.

- Ты мне здесь это прекращай! Самый умный, что ли?! Инструмент в руках держать не умеешь, провода прокладывать на высоте отказываешься, зато за зарплатой всегда первый стоишь! Работать научись сначала, сопляк!

Весь на психе, красный, я пулей вылетел из бухгалтерии. Лучше бы промолчал, но ведь нет, потянул черт! Сколько раз уже зарекался болтать лишнего, ну постоянно, сколько себя знаю, влипаю со своим языком!

Главный бухгалтер, она же заместитель генерального директора, была права лишь отчасти. Действительно, я не умел работать сварочным аппаратом и до ужаса боялся болгарки. Лезть на высоту без страховки я тоже категорически отказывался, ибо альпинистский опыт заставлял меня относиться к высоте осторожно и с почтением. Зато я не пил, не курил, соответственно всегда выходил на работу, не отлеживался с похмелья в подсобках и работал без перекуров в принципе. Именно за это меня и ненавидели в бригаде. Я просто был не такой, как все, и это делало меня изгоем. Кстати, денег я получал тоже больше всех. И почему бы это?

Надо искать другую работу. Вот только где? Спору нет, вакансий полно. Вот только заработка слишком мало. На железную дорогу? Туда только по знакомству. В вагонное депо, правда, всегда требуются люди. Ненормированный рабочий день и адски тяжелая работа на износ. Многие не выдерживают там даже недели. Подадут состав вагонов на ремонт, пока полностью его не сделаешь, домой не пойдешь. Считается нормальным попасть домой к часу ночи. А к восьми снова на работу. Когда проходишь по территории вагонного депо, то если и попадаются рабочие из цеха ремонта, то они всегда похожи на зомби: медленные, шатающиеся, полностью вымазанные в мазуте, мычащие. Всегда пьяные. Потому что не пить на такой работе невозможно. Но, тридцать пять тысяч платят. У меня сейчас двадцать-двадцать пять.

В других местах народ работает и за десять тысяч. Да так почти везде. Многие местные подряды подмял под себя Русяй, коммерсант. Так у нас тут «работать на Русяя» является синонимом бомжевания.

Выйдя на парковку, я сел в машину и завел двигатель. Пока автомобиль прогревался, я попытался успокоиться. Нельзя в таком взвинченном состоянии ехать за рулем. Несколько глубоких медленных вдохов немного снизили ритм моего сердца. Еще десять минут, и буду в порядке.

Ненавижу. Их всех. Сплошная меркантильность современного общества, пропитость и прокуренность большинства, вонь нечистоплотных тел, примитивное мышление.

Ненависть. Хорошее чувство. Бывает, хочется набросить себе на шею веревку от этой неизбывной тоски и одиночества, и удавиться. Единственное светлое пятно – детеныш, да несколько старых друзей, спаянных дружбой и горными походами.

Люди вокруг… Господи… Как же много у них лицемерия. Ханжества. Будто без них общество не жизнеспособно. Социальные связи? Посмотрите, на чем они держатся. Обмани ближнего своего, ибо тебя все равно обманет дальний. Общество потребителей. Мясной резерв. А ведь такими мы стали в процессе эволюции. Нет, это не она сделала нас такими – здесь есть существенная разница. Это мы себя такими сделали. И вот то, что мы с собой сделали, называется эволюцией.

Эволюция… Эволюция, это выживание наиболее приспособленных — слова, которые приписываются Герберту Спенсеру и которые использовал Чарльз Дарвин в своей книге «Происхождение видов», как синоним естественного отбора, который и является основной движущей силой эволюции. Согласно одному из постулатов теории эволюции, любое изменение, которое увеличивает способность выживания некоторых членов вида по отношению к другим, лишенным таких изменений, может позитивно отбираться для возможностей дальнейшего воспроизводства. Вот так. Любое изменение. А теперь, внимание, вопрос - является ли социализация необходимым изменением для дальнейшего выживания человека?

А что такое социализация? Это процесс усвоения каждым человеком в отдельности тех образцов поведения, социальных норм и ценностей, которые позволяют ему успешно жить в обществе. Социализация объединяет вид в общество, позволяя разграничить роли и обеспечить постоянное воспроизводство этого самого вида.

Считается, что в отличие от других живых существ, чье поведение обусловлено биологически, человек, как существо биосоциальное, нуждается в процессе социализации для того, чтобы выжить. Мне не хочется верить, что у зверей совсем уж нет социальности, наверное, она просто другого порядка. Но вот то, что человек очень социален, это верно.

Почему так? С течением времени так сложилось, что люди достигли имеющегося сейчас за счет разделения ролей. Кто-то был умным и пополнял копилку знаний человечества, разведывал новые территории, искал новые способы выживания. Кто-то защищал стаю от других, враждебных. Если бы не социализация, то те девяносто процентов, кто ничего толком не делал, кроме воспроизводства, погибли бы в конкурентной борьбе и вид до сих пор был бы на уровне каменного века. Или вообще съеден неандертальцами или другими тупиковыми видами.

Любому человеку нужна социальная адаптация. Другими словами, нужно привыкнуть к обществу вокруг и понять, как нужно себя вести, чтобы не только выжить, но и не получить по морде. Нам нужно уметь жить по определенным писаным и неписаным законам, что приняты сейчас, в наше время. Исходя из них, мы общаемся с начальством, с друзьями, с продавцами в магазине и вообще согласно этим правилам мы планируем свою жизнь.

Привыкание к обществу, понимание его законов и правил, происходит на разных уровнях и по-разному. У кого-то не получается, и они становятся социопатами. Сумасшедшими, которые не способны жить по законам общества. Большинство же приспосабливается вполне успешно. А есть такие, как я, которые приспособились кое-как. Как муха в густом супе. И улететь не получается, и захлебнуться не хочется. А жить как-то надо.

Посмотрите - в массе своей, если судить абстрактно, нормально жить в современном обществе способен только усредненный серый человек с минимумом потребностей в познании мира и максимумом потребительских наклонностей. Любой выбивающийся из толпы имеет больше шансов пострадать или погибнуть, внося, в конце концов, меньший вклад в развитие вида и разбавление его своим геномом, чем наркоман или алкоголик, так как с точки зрения современного сообщества, они вполне нормальные люди, просто заболели. Хотя, лично мне кажется,  это современное общество больно.

Вот и получается, что социализация позволяет выжить даже тем, кто в условиях дикой природы быстро бы умер.

Яркий пример нынешнего мира - триллионы тратятся на войны, но современные, быстро изменяющиеся вирусы, даже не удостаиваются внимания. Пока действует паритет вооружения между болезнями и лекарствами, человек живет. Как только что-то подобное вирусу Эбола или похожее на него - а для вирусов законы эволюции также применимы - эволюционирует дальше, то сегодняшний тип консолидации Homo Sapiens перестанет существовать. Закон эволюции - выживает наиболее приспособленный. Что делать? Каждый выбирает сам. Многие, вот, идут к православным или евангелистам. Мы тоже к ним ходим. Аппаратуру записи ставить.

***

Сыто урча двигателем, мой старенький джип вкатился в открытые ворота двора. Своим выбеленным штакетником они напоминали распахнутые челюсти в давно мертвой голове древнего ящера. Склонившиеся низко к земле плакучие ветви берез с соседского сада походили на гниющую плоть, кое-где оставшуюся на скелете монстра. От них всегда веет холодом и злобой, поэтому я стараюсь проскакивать этот участок поскорее, каждый раз вздрагивая от скрежета веток по крыше. Будто бы нас вместе с машиной пытаются задержать, остановить, притянуть к себе, в бездну вечно голодной пасти. Брр! Меня передернуло, и я снова, в который раз, чуть сильнее надавил педаль газа, торопясь выбраться из этого тоннеля.

Неожиданный жесткий удар подвески погасился мощными мягкими амортизаторами, но руль все равно дернулся. Я почувствовал, как машина через что-то перепрыгнула, и, спустя мгновение, воздух разорвал детский вопль.

Из машины я почти телепортировался. Господи, неужели я переехал ребенка?! Это мог быть только соседский отпрыск, пяти лет от роду, который большую часть светлого времени суток проводил в этом дворе. Не знаю, как у него было с развитием, но уже то, что он мог по часу колотить палкой по обнаруженному муравейнику, навевало на определенные мысли.

Вопль ребенка доносился из кустов, а из-под зубастых колес джипа торчал искореженный трехколесный велосипед. Он поломанным красным тельцем ужасал мыслью о том, что на его месте мог быть ребенок. Я бросился в кусты, моля всех, кого можно и нельзя, о том, чтобы я не зацепил мальца ни колесом, которое больше его размером, ни стальным бампером, способным ломать небольшие деревья в лесу.

К счастью, на пацане не было ни царапины. Я облегченно вздохнул, еле удерживаясь на ослабевших ногах. Нам обоим повезло. Ударом ребенка отбросило с велосипеда в кусты, не успев перемолоть под колесами.

- Ты че, совсем е…..ся?! – надрывающийся крик соседа перекрыл истошный визг его отпрыска.

Сосед у нас был новый. Небольшой аккуратный домик, прилегающий к территории нашего двора, сдавался в аренду. Его хозяев я знал, как достаточно хороших людей, и мы прекрасно уживались здесь, пока те не решили переехать в город. Домик продать они не смогли, так как тот был куплен под материнский капитал. Решили сдавать. Теперь здесь обитала среднестатистическая российская семья, глава которой обожал сворачивать кровь всем соседям.

- Дружище, извини, я не заметил его за этими кустами! Я велосипед новый завтра куплю!

- Ты не только велосипед купишь, я тебя засужу теперь, урода!

- Эй, не кипятись. Какой суд? Я твоего ребенка не зацепил даже!

Вместо ответа сосед ударил меня в лицо пухлым кулаком. Тяжелый удар, нанесенный большим жирным телом, опрокинул меня навзничь, и я больно упал спиной на остатки велосипеда. Разбитое лицо не причинило мне такой боли, как вспыхнувшее пламя в пояснице, на которую и пришелся удар отомстившего мне трехколесного транспортного средства.

Пока я корчился, сосед яростно принялся пинать меня, похрюкивая при каждом ударе. К счастью, он выбежал на улицу в шлепанцах, и его удары серьезного вреда мне не причинили. Зато привели в ярость. Рамой покореженного велосипеда я ударил его по ногам, и толстое тело, всколыхнувшись, осело на колени, схватившись за капот моей машины. Широко открытый жирный рот не издал ни звука – тело пыталось переварить полученный от ног нервный импульс. И так вытаращенные из-под бряклых век круглые глаза теперь совсем вылезли из орбит.

Поднявшись, я отбросил велосипед в сторону. Я был весь вымазан в грязи, а мою спину нещадно ломило от боли. Кровь падала с подбородка на зеленую траву, словно кровавый дождь из библейских предсказаний.

Мой внешний вид и боль привели меня в еще большее исступление. Я изо всех сил ударил носком тяжелого ботинка под зад толстяку, и тот с каким-то хриплым кукареканьем плюхнулся на живот. Я в полтора раза меньше его, но сейчас это уже не играло никакой роли. Я сел верхом на него, запустил в сальные волосы пальцы и с силой прижал жирное лицо к земле.

- Сколько раз, пидор, я просил спилить эти деревья? – я шептал ему прямо в ухо, испытывая острое желание впиться в него зубами и оторвать, вырвать, оставив торчащие из черепа ошметки. Кровавые капли, вылетающие из моей пасти, оседали на коже и волосах толстяка. – Сколько раз тебя об этом просили другие соседи? Один раз, два раза? Пять, десять? Из-за этих кустов все, кроме меня, перестали ставить машины во дворе. Ты моими руками чуть не убил собственного сына. И теперь ты предъявляешь мне претензии своим вонючим ртом?!

Я распалился и водил толстяка лицом по земле, тыкал в нее. Я чувствовал, как кожа на его голове натянулась, и меня охватило острое, всеобъемлющее чувство необходимости сорвать с него этот скальп. Оторвать руками и свернуть его толстую шею. Стоять над ним, над агонизирующим телом, вскинув лапы с куском окровавленной кожи к небу, рыча на луну, в исступлении, яростном и затмевающим рассудок.

- Жирная скотина, хочешь вызвать полицию? Вызывай, сука. Ты настолько туп, что даже не подумал, что избивал меня перед видеорегистратором.

Я отпустил рыдающего в землю соседа, сел в машину и проехал дальше в глубину двора. Там, открыв ворота, загнал джип в гараж. Меня била дрожь, когда я выключил двигатель и пошел домой. Остатки настроения исчезли, высосанные окружающим меня миром, как высасывает кровь вампир.

- Привет, милый. Что это с тобой? – потянувшаяся было поцеловать меня жена, остановилась и замерла, разглядывая мое лицо.

- С соседом подрался… - мрачно ответил я и пересказал сцену во дворе.

- Сейчас только проблем не хватало, - расстроилась супруга, и сразу начала меня упрекать. – А ты зачем так быстро ехал по двору?

- Можно подумать, если бы я ехал медленнее, то кого-то разглядел бы в этих зарослях! – огрызнулся я.

- Откуда ты знаешь?!

- Господи, ну хоть ты мне кровь не сворачивай, а? – устало попросил я.

- Ага, ты сейчас уедешь, а мне тут одной проблемы за тобой разгребать?

- Ты предлагаешь мне все бросить, запланированный с прошлого года поход, договоренность с друзьями, и сидеть здесь из-за какого-то придурка?

- А почему бы и нет?

Я открыл рот и закрыл его снова. Вздохнул.

- Солнышко, если он вызвал полицию, то она в ближайшие полчаса меня заберет, и в поход я уже не уеду. Если вызовет завтра, передашь им наш видеорегистратор с машины. Кстати, не помешало бы снять копию с видео.

- Вот и займись, если так боишься!

- Во-первых, это не я боюсь. Во-вторых, у меня поезд через четыре часа и я очень хочу спать. Ты же знаешь, сколько я работаю.

- Твои походы – это слишком дорогостоящая игрушка! Ты мог бы тратить эти деньги на семью, на ребенка, матери посылал бы хоть что-нибудь! И мы бы ездили на нормальной машине, а не на этом доисторическом чудовище!

- Ты слишком уж преувеличиваешь мои затраты, - попытался отшутиться я, но жена уже не слушала. Обычно симпатичное личико исказилось от того негодования, которое она на меня выплескивала.

Раньше она никогда такого себе не позволяла, подумал я. А вот ее мама, видимо, еще днем хорошо подогрела свою дочь.

- Посмотри на своих друзей! С кем ты ходишь в походы? Бездельники, люди, наплевавшие на своих родных, алкоголики! Шем вообще считает себя животным!

Я молчал, надеясь, что ее словесный поток оборвется сам собой. Я никогда не говорил ей, кем сам себя ощущаю. И всегда считал себя хорошим мужем. Конечно, мы жили не богато, но я всегда старался быть хозяйственным мужчиной, а в сельской местности обычно этого достаточно, чтобы иметь не только хоть какой-то достаток, но и мазать хлеб маслом.

- Стрейр даже развелся, чтобы ему проще было заниматься своим альпинизмом! Кенгу – нацистка и проститутка…

Этого снести я не смог, и закатил супруге пощечину, оборвав ее исступленную речь. Никогда раньше не бил свою жену, но тут мои нервы сдали окончательно. Я бросил на кухонный стол конверт с деньгами.

- Я пошел спать, потом уеду. Провожать до поезда не надо, - обернулся и вышел за дверь.

Я медленно брел обратно к гаражу, обхватив себя руками. На душе было горько. Нет, даже не из-за ссоры с женой или драки с соседом. А из-за того, что за всем этим я не подошел к маленькой кровати в углу дома и не погладил своего спящего детеныша. Жена и сосед просто выкрали у меня мысль о нем, и я готов был сейчас давиться слезами от этой, пусть и временной, краже. Я сейчас уеду и не увижу его еще долгое время, не буду носить его на руках и рассказывать ему сказки. Почему оно сегодня все пошло именно так?

Горько как-то. И постыло.

Перед тем, как завалиться на топчан во второй половине своего большого, шесть на шесть метров, гаража, я сбросил одежду и посмотрел в пыльное зеркало, внимательно оглядывая в отражении свое тело.

Я мелкий. При росте в 175 см я вешу всего 64 кг. Скорее изящный, чем худой. Все тело перевито мышцами и жилами, а легкий, почти незаметный жирок видно только в самом низу живота – когда тебе за тридцать, сохранять себя форме все труднее и труднее, но у меня пока получается. Конечно, я не боец, не та весовая категория. Да и характер не тот. Не боевой. Хотя, кто знает? Хожу ведь я в горные походы? Хожу. Но, на насилие меня спровоцировать трудно. С соседом вышло случайно, и если бы я не упал от его удара рядом с велосипедом, он бы меня здорово избил. А жена… Слишком уж я был накручен после стычки с соседом.

Я вздохнул. Всегда презирал тех, кто унижал слабых. Всегда считал, что человека необходимо судить по победам над сильными. Поэтому и сам себя всегда считал слабым и бестолковым по части драки. И жену мне ударять не следовало. Бросил бы конверт молча на стол, сходил бы в спальню к детенышу, да пошел бы сюда спать. Впрочем, все мы задним умом горазды, верно?

Бросив последний взгляд на заплывающий глаз, я по промасленному, хоть и выметенному, деревянному полу подошел к самодельной кровати из досок и, кажется еще не успев коснуться ее поверхности всем своим телом, мгновенно провалился в глубокий сон. Словно упал в трясину и сразу же ушел на дно, в ил, с жадностью принявший мой разум в свои голодные, истосковавшиеся объятия.

***

Я изо всех сил бежал по узкой улице в толпе таких же беглецов. Ярко-синее небо слепило прищуренным желтым солнцем, словно пытающимся поджарить нас на асфальтовой сковороде. По бокам улицы останками динозавров вздымались полуразрушенные бетонные здания с оголенными ребрами металлоконструкций. Их покрывала бахрома ржавчины.

На моих ногах спортивные шорты и тяжелые рабочие ботинки, часто и гулко ударяющие подошвой об асфальт. Я задыхаюсь от быстрого бега. На голове капюшон легкой куртки, которая полностью застегнута и сковывает мою разрывающуюся от недостатка кислорода грудь. Хочется скинуть капюшон и разорвать куртку, чтобы стало свободнее и легче бежать, но я не могу - у меня нет на это ни мгновения. Я целиком и полностью охвачен паникой. Сзади на мои пятки наступает Ужас. Его незримые волны хватают за плечи и тянут к себе, сковывая и заставляя упасть на асфальт лицом вниз и накрыть ладонями голову, поддаваясь страху и молясь, молясь беспрерывно, со слезами, прося пощадить и отпустить.

Я неплохо бегаю в жизни, но сейчас бегу в числе последних, неумолимо чувствуя, как отстаю все больше и больше. Один из моих соседей вдруг споткнулся и с визгом упал на асфальт, обдирая колени. Как завороженный, я слежу за его падением, и, поворачивая голову назад, наблюдаю за тем, что случится дальше. Лучше бы я этого не видел.

По черному асфальту улицы за нами мчится нечто, похожее на асфальтоукладчик, на гусеницах, с кузовом грязно-желтого цвета. Небольшой и быстрый, он бесшумно несется вслед за толпой, оставляя позади себя алую широкую полосу без просветов. Полосу свежей крови, выкрашивая остатки разрушающихся улиц города в радостные и теплые оттенки.

На асфальтоукладчике стоят скелеты. Самые настоящие скелеты, только высокие. Их несколько, и в своих руках они держат огромные топоры, на обухах которых отчетливо различаются большие загнутые крюки багров. Я вижу, как споткнувшегося беглеца один из скелетов подцепляет багром и швыряет перед пастью асфальтоукладчика. Несчастный, не переставая кричать, исчезает в чреве глубокого ковша и выплескивается затем перемолотыми останками позади адской строительной техники. Скелет довольно ухмыляется и смотрит на меня своими впалыми глазницами, перехватив топор покрепче.

Страх и ужас от увиденного придают мне сил. Жаль, что ненадолго. Едва набрав скорость и нагнав остальных, я вновь начинаю отставать. Спиной я чувствую идущий от монстра жар, будто он живой, а не является бездушной железкой. Нет, не знаю, каким он был поначалу, но кто-то извратил его, вывернул наизнанку, заставив жить кровью и телами людей, уничтожать их и нести еще большее насилие в этот и без того жестокий мир.

Я потратил остаток кислорода в легких на то, чтобы вновь оторваться от монстра. Потом остановился и повернулся ему навстречу. И тут же побежал к нему, хоть и задыхаясь, но набирая скорость. Да и не нужно далеко бежать – вот чрево, где исчез тот несчастный, что упал на асфальт, а вот ухмылка выщербленных серых зубов и опустившийся топор, повернутый так, чтобы было удобно зацепить мое тело багром. Зацепить и помочь монстру проглотить его, пережевать, исторгнув останки позади и превратив их в краску для нового асфальта.

Прыжок – и я врезаюсь в скелет, стоящий на металлическом корпусе асфальтоукладчика. Скелет сжимает костями бывших пальцев алую рукоять топора, поэтому не успевает сразу ухватить меня за одежду. Прежде чем он выпускает свое страшное оружие, я сталкиваю его на кровавую полосу позади движущегося механизма. Скелет все еще кувыркается по инерции вслед за нами, когда его топор уже в моих руках описывает дугу и с хрустом врезается в грудь другому скелету, шагнувшему ко мне и занесшему для удара свое оружие. Противник под хруст сминаемых ребер падает со стороны рта монстра, на котором мы мчимся, и оставляет перемолотыми костями длинную белую разделительную полосу на адской автостраде.

Я оборачиваюсь к водителю, сидящему за рычагами монстра. Тот не обращает на меня никакого внимания, вперив свой взгляд в продолжающих убегать от нас людей. Я ощутил, как в жвалы монстра попал очередной несчастный, и машину затрясло, когда она перемолола его плоть. Взвыв от ужаса, я опускаю топор на череп водителя. Тот падает на рычаги, перемотанные свежими кишками, и адскую машину разворачивает, на полном ходу впечатывая в здание. Меня отшвыривает в сторону и ударяет о стену, после чего нанизывает на прутья арматуры, торчащие внизу.

Невыносимая боль почему-то не вырывает меня из сна, она лишь наблюдает за моими корчами и муками, вкушая крики. Потом у меня не остается сил кричать, и спускается тишина. Но, ненадолго. Всего на несколько мгновений. Я лежу, не шевелясь, и дергаюсь только тогда, когда слышу цокот собачьих когтей по асфальту.

Ненавижу собак.

Проснулся я только тогда, когда острые зубы начали рвать мое тело на куски.

***

Я лежал на спине и глядел в потолок. Нет, ничего не видел, конечно – слишком темно. Все еще частое дыхание и бешеный ритм сердца продолжали кричать о том кошмаре, который только что пронесся в моем подсознании. Так происходит каждую ночь. Но я уже привык, поверьте.

У меня есть знакомый, живет в Латвии. Он считает, что во сне к нам являются духи, пожирающие части наших душ. Чем сильнее мы боремся, сопротивляемся, тем более лакомым кусочком для них являемся. Они пожирают нас через то насилие, которое пытаются с нами сотворить. Превращаются в наших друзей, натягивают личины родственников, приходят к нам в образе врагов или пытаются найти в нас те потайные дверцы, что ведут в чуланы со страхами, заталкиваемыми нами подальше. Духи ищут то, чем легче нас сломить. По мнению моего друга, когда мы убиваем кого-то во сне, то поступаем хорошо, заставляя наших незримых противников отступать.

Не знаю, правда это или нет. Хочется верить, что да. Я много убиваю во сне. Может, с головой у меня все в порядке и я просто защищаюсь?

Всегда нужны оправдания тому, что мы делаем, пусть даже и во сне.

Я посмотрел на часы – пять минут второго. Проклятье. Нужно вставать, грузить шмотки и ехать на вокзал.

Я оделся, взяв походную одежду из небольшого рюкзака, висящего на стене. Затем надел большой, заранее уже собранный, рюкзак и вышел мимо машины в дверь, в черноту ночи. Идти здесь недалеко, минут 10-15. Жаль, что жена не отвезет меня на машине. Пешком идти не хотелось, и я все еще хочу спать.

Я люблю наш автомобиль. Он как член семьи. Супруга, наоборот, его недолюбливает. Слишком у машины агрессивный характер, что ли. А вот мы с нашим джипиком уживаемся вполне неплохо.

Совпадение? – подумал я с горечью.

Когда мы приобрели его, нам срочно требовалась машина. До этого в семье был свежий японский джип, но жена разбила его, когда они с тещей и сыном ехали к родственникам. Машину занесло на гравийке, и та вылетела в кювет, где трижды перевернулась. До сих пор смятый кусок металла, бывший раньше сверкающим черным хищником на четырех колесах, лежит у нас рядом с гаражом.

Я хотел купить такой же, но, как назло, на тот момент недорогих предложений не имелось. В итоге достался старый, не совсем исправный, сменивший множество хозяев, неоднократно побывавший в авариях, небольшой вседорожник. Часть запчастей от разбитого даже можно было к нему приспособить.

Мы отремонтировали его и ездили, как на обычном автомобиле. А потом я ободрал с него пластиковый обвес, сделал лифт, поставил зубастые колеса, изменил систему охлаждения, покопался с проводкой. Местный умелец сварил и установил мощные стальные бампера, крылья, защиту, лебедку. Ранее непримечательный автомобиль преобразился в вечно заляпанного грязью монстра. Поймите меня правильно – я люблю ездить на природу.

И, конечно, на нашем джипе механическая коробка передач. Почему бы это?

***

Походы? Зачем мы в них ходим? С чего начинается наше увлечение подобными вещами? Не помню, чтобы в детстве, ну, или по крайней мере до того возраста, в котором пытаешься устроиться в жизни – посредством учебы или посещения военкомата, тут каждому свое, - я задумывался о туризме или альпинизме. Никогда не смотрел фильм «Вертикаль», никогда не мечтал куда-то лазить и чего-то покорять, хотя и с большим воодушевлением перечитывал Лондона и Кента. До сих пор не понимаю, с чего все это началось. Сейчас это воспринимается как данность, что так и должно быть. Я должен ходить в горы, не за тем, чтобы покорить что-то – мне это не интересно; а просто за тем, чтобы чувствовать себя таким, какой я есть на самом деле. Осторожный, быстрый, пронырливый хищник. В знакомых горах это похоже на обход территории, а в новых местах – попытка познакомиться с еще неизведанной. Добыча здесь не нужна, за добычей можно съездить дома в лес. Здесь важен я сам и мои ощущения, важны мои друзья. Все сводится к простейшим переменным: замерз – согрейся, вымок – высушись, залез не туда – вытащи себя и товарищей оттуда. Зашел на чужую территорию – покинь ее, иначе и лапы не унесешь. Походы – это лишь способ жизни и бытия. Для кого-то это дикий, неуютный, оторванный от городского сибаритства мир; а для кого-то естественная, единственная в этом мире реальность, спасающая от массового, окружающего вакханалией, безумия.

Иногда для реализации своих желаний требуется не так уж и много - купить билет и собрать рюкзак. Если еще в приложении к этому есть друзья, то вообще все прекрасно.

Показав проводнице свои проездные документы, я прохожу по вагону, отыскивая нужное мне купе. Чаще мы ездим в плацкарте, но сегодня решили потратиться. Как-никак, а ехать двое суток. Нас трое, и всегда есть шанс, что у нас появится еще один попутчик, но, с другой стороны, нижние места у нас выкуплены. В купейных вагонах обычно есть выбор, и люди стараются не брать верхние места.

Друзья уже ждут. Шем стискивает меня в своих медвежьих объятиях, Кенгу обнимает куда более аккуратно и нежно, коснувшись полными губами моей щеки. Даже в полутьме купе я вижу ее большие глаза с длинными ресницами. Какого они цвета – не знаю. Я не знаю цвет глаз никого из своих друзей, так как просто не обращаю на это внимания. Зачем? Разве это важно?

Шем и Кенгу – имена не настоящие. На самом деле моих друзей зовут Александр и Светлана. Мы принадлежим к разным сообществам, но в каждом из них обычно не пользуются теми именами, что дали родители при рождении. Наверное, это связано с тем, что Александров и Светлан в нашей стране хоть пруд пруди, а вот Шем и Кенгу в своем роде единственные. У меня, правда, имя редкое, и я не имею ни другого, ни прозвища. Все всегда зовут меня одинаково.

Шем – высокий, за метр восемьдесят, мужчина, немного младше меня. Он очень атлетичного телосложения, носит бородку и усы. Его черты лица правильные, изящные, и он обладает прямо таки магнетическим даром притягивать женщин. Но их ждет жестокое разочарование. Шем женат и придерживается едва ли не патологической верности своей супруге.

Шем относит себя к субкультуре фурри, а его фурсоной является медведь. При этом он ферал с высшей степенью морфности и очень серьезно относится к своему зверю. Наверное, именно поэтому такой моногамный и не зацикливается на йиффе – сексе, по-человечески. Года три назад он женился на симпатичной самочке, тоже из фуррей. Если до свадьбы мы ходили и ездили с ним вместе по походам три-четыре раза в год, то сейчас ограничиваемся единственным совместным походом в году, так как все остальное свободное время Шем тратит на семью.

Как он сам выражается – политика уступок.

Шем фуррь, а я териантроп, но мы с ним достаточно близки по духу. Я его воспринимаю как такого же собрата, как я сам. Как он меня воспринимает, не знаю, но в походы мы ходим, и зверей своих, так сказать, выгуливаем.

С Кенгу я познакомился в одном из походов по Кодару, где та руководила женской командой в довольно сложном походе. Несмотря на то, что она старше меня почти на десять лет, выглядит гораздо моложе. В походы же начинала ходить еще при советской власти.

При росте в метр шестьдесят пять Кенгу обладает округлой сексуальной фигурой. Обманчивое впечатление – если снять с нее футболку, то можно разглядеть очень развитые мышцы и отчетливые кубики пресса. Я снимал и видел их собственными глазами.

Кенгу очень интересный и известный в узких кругах персонаж. Кроме того, что она выступает на соревнованиях по айкидо и тусуется вместе с готами, она еще и является секс-символом местного регионального отделения нацистов. Кенгу часто снимается в фотосессиях на смешанную тематику нацизма и БДСМ. У нее куча фанатов-нациков и собственный сайт в интернете. Подозреваю, что она даже входит в руководство местных фашистов, смущая умы молодежи откровенными фото в коже.

Себя они вообще-то называют ультраправыми. В России нынче подъем разных националистических движений, но для меня они все фашисты и нацисты.

Чего я не могу понять, так это ее семейной жизни. Она замужем за обыкновенным работягой, который крутит с утра до вечера баранку Камаза, имеет дряблый живот и выпивает перед сном несколько банок пива. Насколько я понял, от идей нацизма он не то, чтобы очень далек, а ему просто все равно. Он неплохо зарабатывает и его мало волнует, чем занимается жена вне дома. У них есть дочь девятнадцати лет, увлекающаяся танцами и живущая в своем маленьком уютном гламурном мирке, далеком от маминых увлечений. Я спрашивал Кенгу, зачем нужен такой муж, если все равно главенство в семье принадлежит ей. Она ответила, что я не понимаю социальных императивов человеческого общества и все равно не пойму, если даже она объяснит. Говорит, это связано с тем, что я считаю себя зверем.

И все же, Кенгу замечательный напарник. Я ходил пару раз в походы, где она была руководителем. Кенгу ярко выраженный доминант и ей отлично удается управляться с людьми. Мне кажется, что местное нацистское движение держится только на ней.

Вот такая у меня подобралась команда. Интересная, не правда ли? Многие, хоть либералы, хоть не очень, за такую нас всех готовы повесить.

С точки зрения спортивного туризма наш предстоящий поход был не таким уж и сложным. Нечто среднее. Мы ехали отдыхать, надеясь захватить на майском Кодаре жесткий зимний лед на застывших водопадах. Я планировал вначале размяться на непродолжительных маршрутах, а затем пройти ледовый маршрут в висячую долину Того, ручья, который застывшей лентой тянулся в глубокую каровую долину, пропаханную ледником в столь древнее время, что это даже не воспринималось моим сознанием. Длина ледового пути там порядка километра, а уклон колеблется от тридцати градусов до почти отвесных стенок. Мы надеялись не столько на сложный, сколько на красивый своими видами маршрут.

Я присел на нижнюю полку в купе и откинулся на стенку, прикрыв на секунду глаза. Господи, как же хорошо уехать из этого суетного мира и забыть о нем на ближайшие две недели!

- Кто это тебя так разукрасил? – поинтересовался Шем, взяв со столика бутылку «Уссурийского бальзама» и два стакана.

- Сосед, - мрачно ответил я. – Мне не наливай, я эту дрянь пить не буду.

- Сам ты дрянь, - картинно обиделся Шем. – Сосед жив?

- Вот не надо делать из меня монстра. Я на вашей памяти хоть кого-нибудь ударил? Я мелкий и няшный, могу только тискаться, но никак не бить кого-то.

- Ты тискал соседа? – распахнула свои глаза Кенгу.

- Да ну вас, извращенцев. А ты чего пьешь?

- Портер.

- Какой ужас. Наливай.

Мы чокнулись за встречу и выпили.

Вообще-то я не пью. Но иногда, чисто со своими, что-нибудь слабоалкогольное, можно. И только там, где я останусь ночевать. Спиртное действует на меня быстро и мне достаточно двух бутылок пива, что на следующее утро чувствовать себя не в своей тарелке.

Мы не торопились. Говорили за жизнь, вспоминали приключения прошлого – все то, о чем можно поговорить с друзьями. Уютная, почти семейная атмосфера. Это здорово, когда у вас есть такие друзья. У меня они есть, и я этому бесконечно рад. Тесный круг тех, кому не нужно притворяться для остальных. Все не только знают твое истинное лицо, но и ничего не имеют против, а совсем даже наоборот.

Шем к утру полностью осилил за разговорами свою бутылку, а мы с Кенгу выдули едва ли не по полтора литра портера. Я ощущал себя невесомым воздушным шаром, рвущимся куда-то вверх и покачивающимся на восходящих воздушных потоках. Шем откинулся на подушку и тут же задремал. Посмотрев на него, я полез на верхнюю полку с твердым намерением спать как минимум до середины следующего дня. Кенгу куда-то вышла, возможно, в туалет. Выпитое на ней никак не отразилось, по крайней мере, внешне.

Я не успел даже сомкнуть глаза, как вернувшаяся Кенгу потеребила меня за лапу. Я сел.

- Что случилось?

- Пойдем, - она нетерпеливо дернула меня за рукав.

Я слез с полки и пошел за ней. Мы вышли в полумрак коридора вагона, и Кенгу потянула меня по нему. Я проходил мимо закрытых и приоткрытых купе, чувствуя спящих там людей, их неприятный запах и запах их вещей. Кладовка со множеством полок, набитых мясом. Мечта хищника. Или маньяка. Многие проводят между этими понятиями параллель, но это слишком разные вещи.

Маньяк – это социопат, человек, который не смог приспособиться к жизни в обществе, убивающий просто из-за того, что его психика нарушена, как правило, с рождения. Но, это не меняет результата: вагон, битком набитый людьми, является легкой добычей. Представьте, как некто, вооруженный ножом, проникает глубокой ночью в купейный вагон, выбрав место между двумя длинными перегонами. Он заходит к проводнице и просит чаю. Когда она отворачивается к своему шкафчику, маньяк одной рукой затыкает ее рот, а другой вонзает несколько раз под лопатку нож. Затем также тихо он убивает ее спящую напарницу. После чего берет ключ от дверей купе и гасит полностью свет. Везде. А потом, не торопясь, он проходит по всему спящему загону, собирая кровавый урожай. Если не торопиться, то можно полностью вырезать купейный вагон за полтора часа.

Я мотаю пьяной головой. Черт, что за бредовые мысли лезут мне в голову? Доконали меня так последние рабочие дни, что ли? Я чувствую себя так, будто живу в каком-то полусне, где уже не могу отличить реальность от иллюзии. Если честно, я уже не знаю, как мне жить дальше, после похода. Как вернуться домой, вернуться на ненавидимую работу, вернуться в мелочное, меркантильное, пропахшее потом потребительства общество, гордящееся своим невежеством и пороками? Я не хочу, правда. Отпустите меня, а?

Кенгу открыла одно из купе и втянула меня внутрь, после чего закрыла дверь и щелкнула замком. В купе никого не было. Лишь на столике стояла баночка йогурта с клубникой. Кенгу его обожала.

Я ничего не успел сообразить, как она развернула меня к себе и впилась в мой рот своими губами.

Затем Кенгу одной рукой обхватила меня за шею, сильнее прижимаясь ко мне, а пальцами второй сжала между ног. После долгой сказочной минуты поцелуя, она оторвалась от моих горящих губ и оттолкнула на матрас. Затем стянула с себя штаны и свитер, под которыми больше ничего не было, кроме обнаженного женского тела, немыслимо соблазнительного в этом интимном полумраке. Чуть слышно зарычав, Кенгу заползла на меня и потянулась выше, подняв мои лапы и удерживая их своей ладошкой. Поставив ноги по бокам от моей головы, она начала тереться об меня своим влажным лоном. Чувствуя мордочкой ее нежную кожу, я вылизывал ее до тех пор, пока она с всхлипом не сползла с меня вниз.

- Ты знаешь, как мне нравится, - прошептала она мне. Ее язычок коснулся моего уха, пробежался внутри и по краям, затем успокоился, позволив лишь зубам самую чуть прихватить мочку и немного оттянуть.

Я знаю. Я приезжал к ней в гости как-то, в ее город. Покупал снаряжение для походов. Муж у нее тогда был на вахте, дочь уехала куда-то по своим танцам, и Кенгу практически насиловала меня всю ночь. Оттянулась по полной. Сказала, что ее муж не любитель подобного секса. А я вот такой послушный зверь.

Я встал и снял с себя штаны. Теперь я остался одет только лишь в теплый нижний комбинезон. Он сшит из современного материала, мягок и приятен на ощупь, а его длинный ворс выглядит и ощущается, как мех. Я наклонился и губами коснулся ягодиц Кенгу, уже перевернувшейся на живот, начал вылизывать их, прихватывая слегка бархатистую кожу зубами. Кенгу тихо застонала и приподнялась на колени. Я гладил и ласкал ее, то отстраняясь, то, наоборот, с силой прижимаясь. После нескольких минут ласок я немного отстранился и взял со столика баночку йогурта. Кенгу сжала руками подушку и спрятала в ней свое лицо, чтобы не разбудить спящих людей из соседних купе. Такой секс действительно на любителя. Как и то, что я делал ей раньше, когда приезжал в гости.

Потом мы долго лежим рядом, прижавшись горячими телами друг к другу. Кенгу тихо гладит меня по голове, а вагон неторопливо ворочается на рельсах, покачиваясь из стороны в сторону. Длинный состав изгибается вдоль хребта, словно огромный змей, ползущий по своим неведомым делам по гигантскому миру. Возможно даже из одной вселенной в другую. Мимо умирающих и рождающихся звезд, мимо черных дыр, мимо скоплений астероидов, заглатывая зазевавшиеся кометы, ползет этот великий змей. Я лежу в полудреме, наслаждаясь ритмом движений состава, чувствуя своей кожей дыхание Кенгу, и меня переполняет счастьем. Все зло, которое я накопил за последние недели, вдруг ушло в никуда, в неизвестную и бездонную пропасть. Лица людей померкли и стали плоскими, серыми, истлевшими. Незначительными. Как будто впереди меня ждала абсолютно новая жизнь.

***

Спустя двое суток мы вышли в Новой Чаре и устроились в зале ожидания. Вокзал мнил себя сыном творений Босха и Церетели, пытаясь совмещать в себе страхи и фантазии обоих гениев, нарушая все законы физики – а мы-то знаем, что этим творцам они были до лампочки - и стараясь аляповато выставить напоказ явное несоответствие пространств внутри и снаружи здания.

Адские картины, вырезанные из больших плит дерева, свисали с косых стен и изображали нечто среднее между кругами ада и бытом эвенков. Глядя на них, я поневоле начал задумываться о бытие и реинкарнации. Задерживаться здесь не хотелось, и я попытался, стараясь не повредить дремоту своих товарищей, присевших на металлические скамьи, вызвать такси, которое увезло бы нас из этих негостеприимных чертогов. Акция спасения не удалась – ночью таксисты за пределы поселка ехать наотрез отказались.

Пришлось дожидаться утра. Перед рассветом мы на скорую руку перекусили бутербродами из запасов Шема, и наняли грузовичок, водитель которого за умеренную плату согласился отвезти нас в Старую Чару. Именно оттуда мы и планировали заходить в горы.

Весна в этом году выдалась холодной, и в болотах и реках еще царил лед. Последние дни апреля уложили дома и землю толстым слоем снега, скованного затем морозом. Последняя попытка Зимы удержать свою власть. Потом она начнет отступать, ненадолго уступив время Лету. Полностью лед с рек сойдет только в конце июня, а спустя всего два месяца вновь в воздухе начнут кружиться мокрые снежинки.

Зима здесь имеет почти неограниченную власть.

Мы мчались по трассе, и я смотрел в окно на полную луну, забеременевшим колобком сыто свисающую со звездного неба. Вид луны привел меня в чувство восторга и какого-то парящего состояния. Я был наполнен весельем и предвкушением охоты. Нет, не охоты. Похода. Мне хотелось мчаться по этому снегу, вдыхая воздух свободы, играть и кувыркаться, хотелось разорвать одежду и выпрыгнуть из нее, избавившись от людских оков.

Я был знаком с этим состоянием и откровенно наслаждался им. Ведь я – териантроп. Тот, кто живет зверем. Мой зверь – рысь, и сейчас мой разум затмевали желания большой дикой кошки.

У каждого териантропа свой взгляд на звериную сущность и на свое взаимодействие с ней. Соберите десять териантропов и получите одиннадцать суждений о териантропии. Известная в наших кругах шутка. Нас мало, мы не дружим друг с другом и почти не общаемся между собой. Вот фурри, те да. Их больше, и они куда более дружные. В городах частенько устраивают совместные посиделки, на которых даже иногда появляемся мы, териантропы. Отношения между нашими сообществами колеблются, от полного понимания до агрессивного неприятия и даже ненависти – зависит от региона и конкретной тусовки. Некоторые из терианов даже изображают из себя фуррей, чтобы влиться в их круг общения. В принципе, мы равнодушны к обществу людей, но многие из нас ищут непосредственного контакта с теми, кто близок нам по духу. Фурри в какой-то мере способны покрыть наши потребности в подобном общении.

Со стороны же обычного человека и те, и другие – сумасшедшие.

Грузовик основательно встряхивает, и я отвлекаюсь от своих мыслей. Мы едем по изломанной асфальтовой ленте, протянувшейся сквозь болото. Редкие деревья выглядят чахло и устало, словно вымирающие жители бесплодного края. Глазу даже не за что зацепиться. Только за луну.

Луна, кстати, действует не на всех териан. Даже на меня она влияет только как элемент той свободы, которую я сейчас получу. Меня пьянит сам запах освобождения, а луна лишь его символ.

Я называю это состояние «линькой». Сползает человеческая личина, обнажая под собой истинную сущность. Сущность того, кто не понимал, как можно жить в человеческом обществе, но мирился с этим. Сейчас я отбрасываю свою маску в сторону, в помойку с прочими затхлостями прежнего мира.

И хотя я все же человек, как бы ни хотелось этого признавать, изменения, которые сейчас происходят во мне, носят отнюдь не только психологический характер. Крохотные подвижки происходят и на физическом уровне, благодаря своей пропорции гормонов, бурный коктейль которых начинает бурлить в моих жилах, готовясь течь по ним весь поход.

Увеличатся работоспособность, сила, выносливость, скорость движений, восприятие, чутье; улучшатся обоняние и координация; поднимется планка уровня болевого порога. Нет, конечно, это произойдет не сразу, так не бывает. В течение примерно пяти дней. За это время я как бы перелиняю из одной сущности в другую.

Но психологически я уже изменился. Вошел в образ зверя. И именно поэтому состояние эйфории поджаривает меня на костре. И чем дольше будет длиться поход, тем сильнее я стану меняться. А потом, вернувшись в тот зоопарк, из которого я на время сбежал, вновь свыкнусь с обществом непонятных мне существ. Быстро привыкну. Почему? Буду честным – там тепло и кормят.

***

Грузовик, подпрыгнув на колдобине, остановился. Я вышел и встал на дороге, вглядываясь в белое безмолвие, простирающееся вдаль. Где-то впереди, в километре от нас, виднелся скудный лесок из чахлой лиственницы. Нам туда. От него пойдет старая дорога к горам, то и дело ныряя в замерзшую марь, готовую к пробуждению и плачущую рыжими потеками воды на синем льду. Я наклонился, зачерпнул немного снега и попробовал его языком. Вообще-то, я не люблю снег и, собственно, в том виде, в котором он лежит, его не ем. Но сейчас мне нравится и это болото, и этот снег, на котором тут и там разбросаны большие кочки, лохматые желтой прошлогодней травой. А там, за болотом, горы, где нам предстоит жить пятнадцать дней. Выживать, лазать по льдам, замерзать и согреваться, рассказывать байки, трясясь в спальных мешках, и наслаждаться теплом костра там, где его можно развести.

До моих костей начинает добираться холод. Холод здесь всеобъемлющ, он наполняет все вокруг, не только обволакивая, но и проникая внутрь. Он родительски распахивает свои объятия, утешая, успокаивая, нашептывая на ухо нежные слова. Он любит по настоящему, этот жгучий, ветреный и немного влажный друг, всегда готовый облепить снегом своего гостя и оставить здесь до прихода тепла своей не менее дружелюбной сестры – Лета. Люди, как один из видов животных, давно борются с холодом. Они вознеслись над остальными, но поэтому возвели борьбу с холодом в абсолют, перейдя от отапливаемых нор и берлог к отапливаемым муравейникам, изготавливая уйму носимых и возимых вещей для борьбы с морозом. Я не удивлюсь, если после первых успешных опытов по химерам – созданным в лаборатории улучшенным людям – ученые закажут человека, свободного в отношении низких температур.

Но это не принесет ощутимого результата, ни исследователям, ни, впоследствии, военным. Причина одна: человечество рассматривает некомфортную среду лишь как препятствие, с которым нужно бороться, хотя изначально каждый из людей составляет одно целое с природой своей планеты. Точнее, составлял. Теперь он самовыделился, и уже почти уничтожил на планете все живое, кроме своего вида, крыс, тараканов, вшей, да нескольких десятков постоянно мутирующих, приспособленных лишь под человеческий организм, вирусов.

Лично я отношусь к морозу равнодушно, даже немного дружелюбно, но лишь потому, что его не любят люди. И, тем более, я не боюсь его – а зачем? Среди великого выбора современных смертей мороз предлагает сравнительно безболезненную перспективу.

Кроме холода пространство вокруг меня наполняет ветер, весело поигрывающий клубами дизельного выхлопа, гоняя его вокруг немилосердно чадящего грузовичка, который, несмотря на корейское происхождение и свою молодость, еще не вышедшую из детства, коптит, словно газогенераторный грузовик времен второй мировой войны. Ветер дружески треплет меня по плечам и то и дело норовит забраться своей холодной рукой мне под куртку – шутник. И мне тоже хочется покружиться в его объятиях хоть минуту, забыть обо всем, расслабиться и просто улыбаться, задрав к нему свою морду.

***

Мы быстро идем накатанным по болоту зимником. Первые робкие лучи солнца боязливо ощупывают суровые вершины остроконечного горизонта. Вокруг слышится только скрип снега. Наш друг-снег предает тех, кто неосторожно по нему ступает. И спасает тех, кто умеет слушать. Он дает воду и тепло. Но может дать холод и смерть. Каждому он воздает по его знаниям и умениям. Маленький белый Бог. И ему не надо молиться, он сам всех замечает, сам заботится о своей пастве. Развлекает, когда ему весело, и убивает, когда ему грустно. Он такой. Незаметный повелитель, облаченный властью карать и миловать; белоснежный ангел с небес, верующий только в свое понимание бытия на этом и том свете. Король северных пространств. Властелин Снег.

Обедать мы расположились на протоках. До входа в горную долину оставалось еще с полтора часа ходу. Точнее, оставалось бы ровно столько, если бы не одно существенное «но», которое я сейчас внимательно разглядывал, забравшись на огромный четырехметровый валун, лежащий на самом краю ледяного поля, простирающегося на добрый километр вперед. Примерно в его середине сияла голубизной льда широкая трещина. Даже отсюда я слышал, как в ней шумит вода. Я вздохнул и спустился вниз к Шему и Кенгу.

- Ну и что? – спросил меня Шем, снимая с костра котелок с чаем. Обычно мы никогда не варим на обед, но тут решили остановиться и прикинуть, что к чему. А думается лучше всего с кипятком в котле, как ни крути.

- Не знаю, - я помолчал. – Надо подойти ближе и посмотреть на месте.

- А обойти нельзя? – спросила Кенгу.

- Нет. Слева по основному руслу течет река, мы не сможем перейти ее вброд. Слишком глубоко. А вправо эта трещина идет до сопки, и там продолжается дальше вдоль прижима. Хуже того, где-то выше нам придется переходить этот рукав еще раз.

- А в прошлом году ты как переходил? – Кенгу начала разливать чай по кружкам.

- Трещина тогда была сантиметров сорок. Просто перепрыгнул, и все. Обратно так же, - я протянул лапу и взял кружку с чаем. – Где у нас сахар?

Шем бросил мне пластиковую литровую бутыль с сахаром.

- Так что предлагаешь?

- Подойдем к трещине ближе, на расстояние метров в десять. Возьмем одну веревку, прицепим ее ко мне. Вы подстрахуете, а я подойду к краю и посмотрю, насколько там глубоко и как ее можно перейти.

***

Трещина оказалась шириной примерно в четыре метра. По ее дну несся бешеный поток. Шум стоял такой, что даже в десяти метрах от трещины приходилось сильно повышать голос, чтобы понимать друг друга.

Я надел страховочную систему, ввязал в нее конец одной из наших веревочных бухт, подождал, пока Шем вкрутит в лед бур и встегнет в него самостраховку. Саму веревку он начал стравливать мне через спусковое устройство, и я, цокая кошками, направился к трещине.

Трещина впечатляла и пугала. Я с тревогой глядел на беснующуюся воду и понимал, что нам здесь не пройти. При глубине в два с половиной метра ее наполовину заполнял пенящийся поток. Никаких шансов.

Я посмотрел выше по течению и не увидел там ничего многообещающего. Ручей просматривался до самой сопки и, судя по постоянной ширине его русла, скорее всего не давал возможности для переправы и там. Зато ниже по течению трещина раздавалась, и я направился туда.

Здесь ледовое русло расширялось наподобие чаши, с расстоянием между стенами около десяти метров, а поток становился спокойнее и глубиной не превышал метра. Ниже чаши поток сливался через ледовый уступ в очередной ледовый каньон. Глубина по уступу выглядела совсем небольшой, и там имело смысл попытаться пройти с веревкой и натянуть перила. Я вернулся к Шему и Кенгу и обрисовал им ситуацию.

- Я возьму второй ледоруб и пройду по уступу на ту сторону. Шем, ты также будешь стоять на страховке, только веревку мне стравливай через спину, а не через страховочное устройство.

- Почему через спину?

- Если меня смоет с уступа в каньон, то надо будет быстро выдать веревку. Будешь стравливать ее так, руками. Но сам встань на самостраховку, иначе не удержишься на льду при рывке.

- А как я узнаю, сколько тебе веревки выдавать?

- Кенгу будет стоять на краю этой чаши и показывать, что делать, если я исчезну из твоего поля зрения. А так, смотри, чтобы веревка до воды не провисла. Я переберусь на тот берег, и мы натянем веревку через каньон. Он глубокий и можно будет перебраться, как по навесной переправе. Продернешь конец этой веревки через карабин с буром, а из второй веревки сделаем челнок.

- Тогда у нас карабин с буром останутся здесь, когда мы снимем переправу.

- У меня есть парочка дешевых буров, к тому же сможем забрать их на обратном пути. Кенгу, у тебя, кажется, где-то была маленькая герма с лямками?

- Да, в рюкзаке.

- Дай его мне, я положу туда сухую одежду и возьму с собой. Мало ли искупаюсь. Дети, вам же не хочется потом возиться с простывшим папочкой? Кто тогда станет присматривать за вами и подтирать ваши сопли?

- Иди на хрен! – улыбнулась Кенгу и бросила в меня красным гермомешком.

- Фу, какая ты вульгарная, Кенгу, - я показал ей язык и принялся снимать с себя куртку.

Освободившись от лишней одежды, я сложил в герму сухие запасные вещи, накинул ее на плечи, нацепил на голову каску, забрал у Шема ледорубы и поцокал кошками до уступа. Задумываться о том, как через него ловчее пройти, я не стал. Уже насмотрелся. Я боюсь таких вещей, и ждать, пока липкий страх меня остановит, совсем не хочется.

Слез на уступ я довольно легко, благо склон в этом месте оказался пологим. Я пятился спиной, поочередно вгоняя зубья кошек и клювы ледорубов в лед, пока не ушел по колено в ледяную воду. Нельзя сказать, что мои лапы обрадовались такому купанию. Я бы сказал, что они там завопили на все ботинки от холода, но я предпочел сделать вид, будто их не услышал.

Вода из чаши лениво перекатывалась через уступ и с гулом устремлялась в узкое жерло ледяного каньона. Я сглотнул и пошел по уступу, пока еще мог чувствовать свои лапы. Я прошел примерно треть, когда уступ подо мной развалился.

Я ничего не успел сообразить и предпринять, и просто мгновенно очутился в воде.

- Аагх… - спазм сжал мою грудь, а потом веревка натянулась, и я ушел под воду с головой.

Трави веревку, Шем!

Меня посетила мысль, что я утону. Прижимаемый к ледяному дну мощным потоком, захлебнусь, и мое бездыханное тело достанут из воды на веревке, словно снулую рыбу. Но, то ли Шем уловил мое телепатическое послание, то ли Кенгу ему чего крикнула, но он начал стравливать веревку, и я поплыл дальше, пытаясь по ходу движения зацепиться за стены каньона.

К счастью, метров через десять меня выбросило в небольшую заводь, которую до этого нам не удалось разглядеть. Я сумел встать на ноги, и оказался по пояс в воде. На верху промоины, на другой ее стороне, показалась Кенгу. Даже отсюда я уловил на ее лице ужас. Я через силу улыбнулся, судорожно махнул ей ледорубом, затем повернулся к стене и начал карабкаться наверх.

Пока вылез, замерз окончательно. Я отстегнул с себя веревку и привязал ее к ледорубу, чтобы она не сбежала обратно в ревущий поток. Затем принялся срывать с себя мокрую одежду. Полностью. На голубом небе светило яркое солнце, было примерно минус десять градусов, и от меня шел пар. Я вынул из гермы легкие теплые штаны, носки, кроссовки, пуховик и арафатку, оделся и сразу же начал готовить переправу.

К тому времени Шем уже продернул веревку через карабин с буром и перебросил на мою сторону второй ее конец, привязав к нему ледоруб Кенгу. Я отстегнул от пояса один из своих буров – трубку с крупной резьбой и зубьями на одном конце, и проушиной на другом. Уперев зубья в лед, начал крутить бур по часовой стрелке, завинчивая его по самую проушину. Затем встегнул в проушину карабин и прикрепил к нему веревку, предварительно натянув. Оставшуюся часть веревки привязал к себе с таким расчетом, чтобы натянутой ее хватило до трещины.

На том берегу Шем достал вторую веревку, закрепил ее на отдельный бур, а второй конец привязал к Кенгу. Кенгу прицепилась поясным карабином к натянутой через воду веревке, подошла к трещине, ухватилась за веревку руками и ногами и ловко пролезла над водой. Веревка сильно провисла, но до потока Кенгу не достала. Я помог ей выбраться на берег.

- Ну и как? – поинтересовался я.

- Жесть! Ты маньяк!

- Сексуальный что ли?

- Нет, безумный!

- Безумно сексуальный?

- Блин, знаешь, как я испугалась, когда ты сорвался?!

- Вряд ли больше, чем я сам, - засомневался я. – Давай, ты постоишь в стороне, а мы с Шемом перетянем сюда наши вещи. А потом потащим его самого. Или лучше оставим его там? Как думаешь? Пойдем дальше вдвоем, будем спать в палатке без этого кабана.

- Он медведь.

- Ну, не знаю, не знаю. С виду как есть кабан.

С помощью второй веревки мы с Шемом переволокли по очереди все три наших рюкзака. Отстегнув вторую веревку и вывернув бур, к которой она крепилась, он привязал конец веревки к себе и полез на переправу. Я дождался, пока он на ней повиснет, махнул лапой, и мы с Кенгу дружно налегли на свободный конец веревки, перетаскивая Шема через трещину.

Шем весил куда больше нас с Кенгу, и во время переправы с головой ушел в ледяной поток, словно загарпуненный эскимосами тюлень, пытавшийся скрыться в водяной пене. Мы с Кенгу тянули как проклятые, поэтому его купание оказалось кратковременным, и он даже не успел полностью вымокнуть. Впрочем, переодеваться ему все равно пришлось.

- Хорошо получилось, - рассеянно прокомментировал он переправу и рыгнул.

Я поморщился.

- Шем, я всегда говорил, что ты не медведь, а кое-кто другой.

- Кто? – заинтересовался Шем.

- Свинья, кто же еще. Ну, ладно, ладно - кабан. Уговорил.

- А сам-то? Кошак недоделанный. Все вы, териане, кичитесь своей звериностью и ищите в себе отличия от людей.

- Конечно, ищем. Кому, например, хочется быть таким, как вот ты? Мы, звери, морды аккуратные, чистоплотные, мурррчащие и уррчащие…

- Ага, только вот что же ты спишь с человеческими женщинами, а не крадешь себе самок рысей из зоопарка?

- Хороший вопрос, - признал я. – Философский даже. Меня к себе ни одна самка рыси не подпустит. А секс-то нужен… Вот и приходится довольствоваться, - я оглянулся на Кенгу и задумался на мгновение. – Самыми красивыми человеческими самками.

- Ты встречался почти со всеми туристками в нашем городе, абсолютному большинству из которых больше сорока лет, а уж красивых из них я вообще никогда не видел.

- Какие подробности, - засмеялась Кенгу, словно бы и не было ничего между нами в поезде.

- Да ну тебя, Шем. Ты преувеличиваешь. И вообще пора идти, я замерз. От графика отстаем уже на два часа. Нам этот ручей еще раз скоро переходить. Если там будет такой же каньон, как и здесь, поставим лагерь и будем ждать лета. Всего-то через полтора месяца лед растает. Мяса Шема нам с Кенгу как раз хватит. Заживем тут дикарями, избушку построим, будем туристов грабить и этим жить. Полюдоедствовать, конечно, придется, ничего не поделаешь. Иначе никак.

- Людоедство грех, - категорично отказалась Кенгу.

- Спорно. Вот помнишь, по телику историю показывали, как выжившие в авиакатастрофе ели трупы других пассажиров? В Андах, в 70-х годах самолет разбился и выживших долго не могли найти. Им ведь принародно потом этот грех церковь простила. Выходит, когда дело касается выживания, то можно поедать.

- Но они же не убивали их сами!

- Да, ну и что? – стуча зубами от холода, я взвалил на плечи рюкзак. – Получается, что если какой-нибудь местный эвенк по ошибке застрелит туриста, а я потом его съем в голодную пору, то это уже не будет считаться грехом, так что ли? А если я сам убью и съем, то я убийца и людоед, меня нужно казнить и сослать в ад. Чушь какая-то. Двойной стандарт мышления общества. В принципе нельзя, но иногда можно.

- Почему же тогда общество так порицает людоедство, по-твоему? Это преследуется законом, обществом, церковью, почти любыми сообществами людей. Любыми народами вообще, кроме самых первобытных и отсталых!

- Да потому, что человек – хищник! Ему надо постоянно вдалбливать в голову, желательно каждый день, что в соседе надо видеть соседа, а не зажаренную до хрустящей корочки отбивную. Людям и так хватает распрей между собой, а если еще добавятся вот такие продовольственные? Представь набеги на соседние государства и торговлю рабами ради тушенки из них? И не надо на меня так смотреть, еще не так уж и давно это было реальностью! А времена голода? Поволжье, Украина, Казахстан, Северная Корея, Африка. Блокады городов во время войн, полярные экспедиции и прочее подобное, когда человеческий лоск и все ваши церковные заветы, вкупе с переставшими действовать законами, слазят, словно шелуха, чтобы явить свету голодное нутро абсолютного хищника – человека!

- Но, ведь есть же болезни, связанные с людоедством? – не сдавалась Кенгу.

- Частный случай, - отрезал я. – Просто не надо есть печень, почки, легкие и голову. И готовить надо с нормальной термообработкой, а не принципу «горячее сырым не бывает». А в остальном – усваиваться идентичное по структуре мясо должно быстрее.

- Ну, на самом-то деле не быстрее, это миф, - уточнил Шем. – Согласно биохимии любая полученная пища разлаживается на элементы, независимо…

- Вот ты все это говоришь, но ведь, если припрет, ты ведь не станешь есть человеческое мясо, не сможешь ведь, я знаю, - Кенгу, не слушая Шема, обращалась ко мне.

- Сможет, - вздохнул Шем, избавив меня от ответа, которого, впрочем, я так и не придумал. – В этом-то вся и беда.

К нашему счастью, следующее русло оказалось мелким, хотя и куда шире, чем первое. Ручей тек в ледяном ложе шириной метров тридцать, неторопливый и приветливо журчащий. Мы перешли его в кошках, даже не залив в ботинки воды через верх.

Лагерь ставили уже в потемках. Пока Кенгу возилась с палаткой, мы с Шемом собирали дрова. В этом году я решил, что если мы планируем в основном стоять лагерем и ледолазить вокруг него, то имеет смысл взять с собой маленькую бензопилу. В итоге мы с Шемом быстро заготовили кучу дров и занялись просушкой. Я в первый раз взял в ходовой поход бензопилу и был доволен, как слон, хотя это и вылилось нам на группу в четыре килограмма лишнего веса. И, несмотря на все старания использовать максимально легкое снаряжение, рюкзаки у нас выглядели солидно. Из группового снаряжения, кроме бензопилы, мы несли трехместную палатку, аптечку, ремнабор, топор, две веревки по шестьдесят метров и куски расходных шнуров, ледобуры, котлы и решетку под них, еду из расчета 500 грамм в сутки на каждого. Как женщине, Кенгу мы не стали грузить в рюкзак больше восемнадцати килограммов, но у нас с Шемом переносимый вес переваливал за тридцать. Кроме снаряжения просто для выживания, также немалую долю груза составляло и снаряжение для льда. Мы ехали сюда именно за ним, и не собирались отказывать себе в удовольствии вдоволь полазить.

***

Спустилась ночь. За ней всеобъемлющим хищником пришел холод. Он кружил вокруг нас, опасаясь приближаться к пределам круга, очерченного пылающим огнем костра.

Зимний лагерь грел мою душу и мое тело. В сгущающейся темноте мой взгляд поднялся на исчезающие горы, потом выше, на пока еще робкую, вечернюю голодную луну, уже манящую к себе своим сиянием. Лениво отмахнувшись от тени дневного светила, взгляд вновь опустился вниз, на реку, где слышался рокот воды под нежной коркой льда - такого обманчивого, призывающего невнимательного путника сделать по нему последние в его жизни шаги.

Я разулся, скинув тяжелые сырые ботинки, и сел на коврик, постеленный рядом с костром. Наша палатка, отражая блики огня, ярким оранжевым пятном выделялась из мрака. Светоотражающие нити на растяжках превращали ее в гротескное существо, попавшее в самый центр гигантской паутины. Будто оно не понимало, что сейчас явится хозяин и высосет из добычи все соки, превратив его в иссушенную и бесполезную оболочку. Затем, сыто пригладив шерсть, хозяин здешнего места уберется в ивовую чащу, в мерзко пахнущее гнездо, где, свернувшись в шар, впадет в спячку, ожидая свою следующую жертву. Сон и еда, как единственное необходимое примитивному животному.

Я задремал, не обращая внимания на ленивый спор Шема и Кенгу, бродящих вокруг лагеря в поисках затоптанного в снег топора. Найдут. Поищут, но найдут.

Шершавый, но нежный язык касается своим кончиком моего носа, затем век, медленно проводя им по моей морде. Широкая лапа захватывает волосы на затылке и сжимает их, слегка выпуская когти. Мне кажется, я сам мурлычу от тихой ласки, окружающей меня теплом и уютом. Мысли уходят, словно их легко и непринужденно смахнули пушистой лапой, заменив ощущением бесконечного поглаживания, облизывания, стискивания и легкого покалывания когтями.

Я плыву, парю невесомый, в колыбели того, что так хочется называть любовью.

- Заканчивай спать у костра, - Шем трясет меня за плечо, буквально выдергивая из заботливых объятий зверя, так часто приходящего ко мне в минуты снов и грез. – Ты забыл, как Фокин сгорел?

Я поморщился. Такого не забудешь. Никогда. Поймите правильно, у меня неплохой походный опыт. А длительный горный опыт подразумевает, само собой, и опыт несчастных случаев, как в моих группах, так и в соседних. Слава богам, в походах, которые водил я, случаев со смертельным исходом не было, зато в прочих я насмотрелся всякого. В основном все случалось по глупости, даже не по случайности – хотя бывало и такое. Помню, как здесь же, на Кодаре, на моих глазах унесло бурным потоком туриста из Новосибирска. Ребята решили не делать крюк до уверенного брода и штурмовать переход близ разрушенного старого моста. Уровень воды был выше среднего, и это сыграло с командой злую шутку. Тело снесенного течением бедолаги нашли только спустя два месяца, когда уровень воды сильно упал. Он зацепился под водой лямкой рюкзака за камень, да так там и остался, под нависающими над водой ивами.

Когда ты много бродишь по горам, смерть всегда ходит за тобой по пятам. Неторопливо и методично она расставляет на твоем пути самые разнообразные ловушки, из которых ты, казалось бы, постоянно выбираешься, но рано или поздно одна из них тебя доконает. Правильно говорят, что не бывает хороших старых альпинистов. Если ты дожил до старости, значит ходил меньше, чем другие. Значит, вовремя остановился – хотя где она, эта граница? Меньше рисковал, не обязательно для себя, но и ради товарищей. Ведь как оно бывает, твоя связка прошла узкий гребень, а вторая, что следовала за вами, сорвалась вниз, и висит сейчас где-то над пропастью, отсчитывая последние минуты перед тем, как замерзнуть. Рискнешь собой ради других? На такой вот вопрос можно ответить только там, на заснеженном гребне.

Смерть Коли Фокина была страшной. Я был тогда еще студентом, и группа туристов нашего техникума пошла в таежный лыжный поход под руководством нашего преподавателя по электротехнике, которого мы, да и наш преподавательский состав, считали опытным туристом. Дальневосточная тайга, с ее чащей, лианами, зарослями элеутерококка и аралии, глубоким снегом и сорокаградусными морозами, выматывала нас донельзя. Тогда еще ходили на деревянных лыжах, их называли по разному – «турист» или солдатские. Какие бы они ни были, и для чего бы они ни делались, но ломались они легко и непринужденно. Мне везло из-за маленького веса, но ребята покрупнее, измученные ежедневными вечерними ремонтами, постоянно осторожничали, и передвигались мы медленно, медленнее, чем нам хотелось бы, и чем приписывал наш походный график.

Коля Фокин был таким же небольшим, как и я, но куда более жизнерадостным. В группе он выполнял обязанности завхоза и всегда сыпал шутками, скрашивая наши тяжелые походные будни. В конце дня мы буквально валились с ног от усталости, а ведь еще нужно было поставить шатровую палатку с печкой и наготовить на всю ночь дров. Спальных мешков у нас тогда не было, и мы ходили с одеялами, ложась спать попарно, укрываясь одним одеялом и подкладывая под себя второе. Без дров и топящейся всю ночь печки мы бы просто замерзли.

В ту ночь, которая врежется в мою память навсегда, Коля дежурил у печки самым первым. Подбросив дров, он, скорее всего, вышел из палатки по нужде и, проходя мимо тлеющего еще на улице костра, присел рядом с ним, чтобы погреть руки. И заснул. Упав на угли, он не проснулся сразу, а когда проснулся, было уже поздно – ватные телогрейка и штаны уже занялись.

Мы волокли Колю два дня, прежде чем он умер. И все эти два дня он кричал почти без перерыва от боли. Мы могли только плакать и волочь его, и больше ничего. Местами его тело обуглилось до костей, и было невозможно облегчить его страдания. В те времена не было сотовых и спутниковых телефонов, а до ближайшей деревеньки было шестьдесят километров. Оставить пострадавшего в палатке и идти за помощью мы не могли, за пять дней он бы все равно умер от заражения крови, а остаток группы, без учета посыльных, не смог бы обеспечить непрерывное тепло в палатке на протяжении такого количества времени. И поэтому мы на самодельных санях дотащили Колю по тайге до деревни за двое суток. Его крики стихли за час до того, как показался первый двор.

Из той, техникумовской, группы, я единственный, кто продолжил заниматься туризмом. Я стал ездить в горные походы, совершать восхождения, спускаться в пещеры. К этому меня толкала и териантропия – мой зверь бредил свободой и пространствами, свободными от людей. Стоило мне прогуляться две-три недели, и звериная душа успокаивалась. Пусть и ненадолго.

***

Будильник, одно из проклятий современности, вырвал меня из снов в 5.50, вставив обратно в спальный мешок и вновь забросив на окраину мира. Я с трудом разлепил глаза и проморгался. Я лежал с краю палатки, как и чуть слышно похрапывающий Шем. Кенгу, спала в середине, прижавшись ко мне и уютно согревая мне левый бок.

Вставать не хотелось. Мало того, у меня почему-то подсасывало под ложечкой, какая-то капля страха, засевшая в груди. Она молоточком стучала в голову, предупреждая о чем-то. Вот только о чем? Не знаю.

Тук-тук. Тук-тук.

Интуиция у меня всегда была хорошей. Шем приговаривал - «фартовый». Мне везло в походах, как и везло тем, кого приходилось водить. Я часто полагался именно на интуицию. Часто, но не всегда. Для принятия решений на основе интуиции требуются хоть какие-то факты. А сейчас не имелось ничего, абсолютно, кроме этого крохотного молоточка. Наверняка мне снова приснился кошмар. Сегодня я не помнил свой сон, но так уже бывало прежде. И это чувство дурного предзнаменования – оно не было чем-то новым. Я просыпался так не раз и не два. И ничего страшного не случалось.

Это всего лишь сон, не более того, успокоил я себя.

Подавив нежелание вставать и идти дальше, вверх по долине, я разбудил товарищей, и мы занялись приготовлением завтрака и сбором лагеря.

Утреннее действо всегда зависит от степени слаженности команды. Чем более группа опытна и схожена, тем более гладко и быстро пройдет сбор.

Первым наружу из палатки вылезает Шем. Растопка для костра приготовлена еще с вечера и лежит в тамбуре. Это у других туристов в тамбурах лежат рюкзаки, у меня же рюкзаки всегда на улице, кроме зимней тундры и вершин. А в тамбуре у меня лежат продукты на завтрак, растопка, вязанка дров, посуда и ботинки. Зато, какая бы непогода ни бушевала ночью на улице, дрова всегда останутся сухими. Шем сразу же берет их и идет к костровищу, разводя огонь, пока я одеваюсь. Накинув одежду, я беру котлы и иду за водой, а потом ставлю наполненную посуду на костровую решетку, подставляя закопченные бока нежным лижущим языкам пламени. К этому времени Шем накалывает дров и идет собирать свой рюкзак, а Кенгу упаковывает все наши спальные мешки и выбрасывает их на улицу вместе с ковриками. Прихватив с собой продукты на завтрак, она подходит к костру, а я иду собирать палатку. К тому времени, как я упаковываю ее и трамбую в свой экспедиционный рюкзак, Шем свой рюкзак уже собирает и меняет у костра Кенгу, которая идет паковать свой. А через десять минут завтрак уже готов – гречневая каша с салом и пеммиканом.

Небо пасмурно и мрачно нависает над нами, свинцовым щитом пригибая к земле. Неприветливы сегодня горы. Но мы идем, выйдя на лед чуть выше стоянки. Временами из-за наледей приходится уходить с русла реки на тропу, что петляет по берегу. Тропа – сильно сказано. Летом да, но не сейчас. Охотник уже давно вышел, а первые весенние туристы начнут заходить сюда только через неделю. Тропа различается лишь по оплывшим зимним следам, по древней колее вездехода, да по сломанным сотнями туристов веткам. Но идти можно, и даже довольно бодро.

- Что это? – идущий впереди всех Шем останавливается, и начинает всматриваться в кусты.

Я, как обычно, шел замыкающим, и подошел к Шему с Кенгу примерно через десять секунд.

- Где?

- Да вот же!

Я всматриваюсь в серое пятно на снегу, примерно метр на метр. Присмотревшись, я понимаю, что оно образовано шерстью. Тук-тук, стучит меня молоточек интуиции. Тук-тук. Я сбрасываю рюкзак и приседаю, ощупывая пальцами мелкую шерсть, осыпью лежащую на белом покрывале холода. Затем начинаю осматривать снег вокруг.

- Что это? – повторил Шем.

- Кабарга. Была.

- В смысле, кабарга? – не поняла Кенгу.

- Попалась в петлю и умерла, - пояснил Шем.

- Нет, - возразил я. – Ее поймали и съели собаки, прямо здесь. Полностью. Два или три дня назад, может, чуть больше.

- Думаешь? – усомнился Шем.

- Знаю, уже видел такое. И следы вокруг как бы намекают.

- А откуда собаки-то здесь? Может, волки?

- Нет, не волки, следы собачьи. У волка следы более вытянутые. А вот откуда собаки – хороший вопрос. Либо эвенков, либо охотника. Но, если это был эвенк, то мы бы заметили следы по тропе, его, собак, оленей. Эвенки здесь выше приюта не заходят, так как перевалы в верховьях для них непроходимы. Поэтому они могли зайти только с той же стороны, что и мы, но следов нет. А охотник должен был уйти отсюда еще в марте. Собак он к весне всегда убирает.

- А разве эвенки не становятся на месте на длительное время, на месяц или два, например? Всегда кочуют? – поинтересовалась Кенгу.

- Становятся, но только не в этой долине. Предпочитают более широкие, где есть, где пастись оленям, и где можно охотиться самим. Апсат, Сюльбан, Верхний и Нижний Сакукан – по тем долинам да, могут и стойбище сделать. Здесь крайне редко, обычно не выше той промоины, в которой мы вчера купались.

- А до зимовья охотника еще далеко?

- Нет, одна ходка по руслу реки.

- Заходить не будем?

- Нет. У него три больших собаки, и у меня совсем нет желания с ними знакомиться. Хотя и не пойму, почему они здесь. В прошлом году мы в конце февраля здесь проходили, так никого уже не было. Что-то непонятно все это. Надеюсь, мы с ними не встретимся.

- Считаешь, это все-таки собаки охотника?

- Думаю, да. Больше ничего в голову на этот счет не приходит.

Зимовье, а точнее, небольшая, на двух человек, полуземлянка, располагалась на берегу, примерно в ста метрах от русла реки, по которому мы, едва ли не на цыпочках, обошли участок, куда можно было из зимовья выйти и увидеть нас. Останки кабарги и отпечатки собачьих лап никак не давали мне покоя. Вообще-то сезон охоты здесь обычно полностью заканчивали в первой половине марта. Я не раз бывал здесь в самое разное время года и общался с местным охотником. Володя был дружелюбным и общительным, а свой охотничий участок унаследовал от отца. Больше он ничем не занимался, только охотой, рыбалкой и сбором различных даров леса. Профессиональный охотник с очень большим стажем.

Собаки у него были злыми, и он их в конце февраля всегда уводил в деревню, так как бывали случаи, когда они кусали туристов. Сам же он уходил отсюда домой в марте, возвращаясь лишь на майские праздники. А до них еще полторы недели. В это время года здесь наблюдался наплыв желающих полазить по не оттаявшим еще водопадам, и собак уж точно нельзя было оставлять. Вот только на проплешинах снега в русле реки я видел тут и там крупные собачьи отпечатки лап, и убеждать себя в том, что это не галлюцинация, смысла не видел.

Казалось бы, собаки. Что с того? Вот только, если Вовы здесь нет, то и кормить их некому. Значит, они на самообеспечении. Три здоровенных кобеля, весом добрых 70 кг каждый. Обученные охотиться на все, что только возможно съесть. Да, на нас троих они вряд ли нападут, а вот подкараулить пошедшего по нужде темным вечером могут легко. Весной здесь мало еды. Да и не тайга вокруг, а узкая горная долина, стиснутая высокими скалами, отнюдь не богатая живностью. Володя всегда ходил из одной долины в другую, по собственным тропам, промышляя зверя. Кстати, а почему собаки не ушли в деревню? Вова, кажется, упоминал, что в прошлом году он развелся с женой. Впрочем, неудивительно – в нем текла доля эвенкийской крови, и если он пускался в пьяный загул, то надолго. Может, он решил остаться здесь до лета? А зачем? На выходе из долины можно весной хоть зайцев пострелять, там у него и зимушка есть, я ее видел. Странно, в общем.

Миновав район зимовья, через час мы вышли к большому ручью, спускающемуся к руслу реки с висячей долины справа от нас. Белой лентой, завязанной бантом на голове у выпускницы, замерзший водопад ручья Шаньго вился вверх. Но, видимо, выпускной близился к утру, поэтому на ленте уже виднелось множество посторонних вкраплений – пеплом от сигарет лежали вытаявшие камни, пожухлыми травинками торчали чахлые березовые кусты, каплями пива желтела наледь, выдавленная с бортов. В конце концов, бант распустили и оставили висеть на облезлом кусту, в парке. Там он перешел в царство духов и возвратился обратно такой вот полукилометровой ледяной лентой, петляющей перед нами, и выглядящей мягко и бархатисто, но на самом деле бывшей столь же безжалостной и холодной, как срок за совращение малолетних.

Здесь мы и устроили обед.

Обед – громко сказано. Пол-литровый термос с чаем у каждого, горстка орехов вперемешку с сухофруктами, энергетический батончик, да аскорбинка. Вот и весь обед. Солнышко выглядывает из-под облаков, весело прищуриваясь, поэтому мы едим не спеша, без той дрожащей торопливости, что присутствует обычно в зимних походах, особенно в таких районах, где только движение позволяет сохранить жизнь. Сейчас же можно и расслабиться.

Но, как наш обед не растягивай, а потратить на него больше двадцати минут сложно. Посидели, отдохнули, и будет, надо идти дальше. Вот только дела свои маленькие по-быстрому сделать и все.

Туалет на природе везде, все туристы это знают. Кенгу отошла за валун на русле реки, Шем тоже идти далеко не стал, избавившись от продукта жизнедеятельности своих почек под чахлым деревцем на берегу в прямой видимости от нас. Я, дождавшись их возвращения, поднялся на полтора десятка метров по льду Шаньго, встал на камень, задрал куртку, расстегнул штаны, кое-как выпростал из нескольких слоев одежды свое хозяйство, и приготовился непосредственно к тому процессу, ради которого все это затеял.

Да так и замер, когда опустил глаза вниз. Позыв к мочеиспусканию исчез мгновенно. Член же просто сделал попытку спрятаться обратно туда, откуда я его с таким трудом вытащил на свежий воздух. И я его понимаю. Мне тоже хотелось бы развидеть то, что лежало перед моими глазами.

А лежал там охотник. Точнее, то, что от него осталось. Наполовину погруженный в лед, его верхняя часть по большей части была сильно обглодана, а кости, кое-где покрытые лохмотьями серо-розового мяса вперемешку с остатками одежды, белели на солнце. Погрызенный череп таращился на меня пустыми, то ли выклеванными, то ли выеденными глазницами. Одна нога торчала из подо льда под таким углом, будто перед смертью охотник пытался исполнить некий балетный трюк. В прошлом году Вова хвастался мне вот этими сапогами, я их хорошо помню – двухслойные Baffin, экспедиционные боты для экстремально низких температур. Хорошая модель, хотя я и предпочитаю на шнуровке, а не на пряжках. Но Володя тогда своим сапогам был безумно рад. Господи, о чем я думаю?

Я едва подавил рвоту. Хорошо, что холодно и нет запаха. Черт, да как же так получилось, Вова? Почти двадцать пять лет ты здесь охотишься, и вот…

Я припомнил, что в верховьях Шаньго у Вовы стояло зимовье. Скорее всего, он спускался ниже, в долину, и то ли за кабаргой пошел, то ли по соболиному следу, но вышел на лед. Там, гораздо выше. Зимой натечный лед гладок, как стекло, и очень скользкий. Сколько он проехал, пока его не остановил этот камень? Триста метров, четыреста? Больше или меньше, уже не важно. Возможно, он даже был жив, когда доехал до этого места. Возможно, даже не получил смертельных увечий. Просто, не смог уйти с русла ручья сразу, лежал без сознания, например, или конечности поломало. А потом пошла наледь, и он стал вмерзать в лед. Заживо. А потом пришли его собаки. Боже мой…

Вот поэтому-то собаки и здесь. И, кстати, уже поели человека. Они теперь знают, что его не только можно есть, но он и вкусен, и даже ничем не отличается от другой дичи, только шкура несъедобная.

Я вернулся к своим спутникам.

- Ты чего такой? – сразу же заметил мое предрвотное состояние Шем.

- Не знаю, - через силу выдавил я. – Чего-то нехорошо мне. Пойдемте скорее, мне надо продышаться.

- Может, наоборот, посидеть? – забеспокоилась Кенгу.

- Нет, нет, - замахал я лапами. – Со мной все в порядке, пойдемте.

- И все-таки, чего ты там увидел? – усмехнулся Шем. Прозорливый, блин!

- Потом расскажу, - пообещал я.

Соврал, конечно. Ничего я им говорить не собирался. Во всяком случае, во время похода. Хватит и того, что меня теперь всю жизнь будет преследовать ухмыляющийся остатками зубов череп, покрытый лохмотьями кожи, со следами острых клыков на кости, преследовать всегда и везде. Когда я буду готовить еду, принимать пищу – да что уж там, громко это сказано, принимать, ага – пихать ее в себя через силу. И когда буду лезть по льду, навешивая перила, вгрызаясь ледорубами и передними зубьями кошек. И самое страшное, когда я буду закутываться в спальный мешок, перед сном. И во сне. «А вот и я!» – будет, кривляясь, скалиться полуобглоданный труп, ковыляющий в одном рваном сапоге по залитому синевой льду, пачкая его следами из ободранной кожи, сопровождаемый тремя голодными псами с окровавленными мордами.

Меня стошнило прямо на лед. Проклятое воображение. И моя чувствительность. С другой стороны, не каждый день встречаешь обгрызенные останки своего знакомого. Во всяком случае, мне таковые до сего времени не попадались. Нет, я сталкивался со смертельными случаями – но не такими. То, что я увидел на Шаньго, было страшно.

Еще страшнее, чем Фокин.

Шем двигался ведущим, но меня услышал. Он подошел ко мне, согнувшемуся в три погибели, и взял за локоть.

- Что-то тебе совсем плохо. Первый раз тебя в таком состоянии вижу.

Шем сходил со мной во множество походов, восхождений, спустился во многие пещеры, и да, я ему верю, что он меня таким первый раз видит. Я вот себя первый раз таким ощущаю, что уж тут говорить.

- Н-нормально уже, - выдавил я через силу.

- У меня в термосе еще чуть-чуть чая осталось, с шиповником, хочешь? – участливо спросила Кенгу.

- Нет, спасибо, - отказался я. – Лучше вечером побольше чая вскипятим, да я отлежусь. Живот крутит, но, думаю, пройдет.

- Ты точно можешь идти? Может, тебя разгрузить? – настаивал Шем.

- Пока не надо. Если станет хуже, то да, разгрузим, - пусть думают, что я болею. Ничего страшного в этом нет. Главное, чтобы не паниковали.

С паникой в походах я сталкивался дважды. При этом, если в первый раз развитие панического состояния в группе мне, как руководителю, удалось пресечь, то во втором случае, когда я был участником, той лавины ужаса, которую нагнала на себя группа, избежать не удалось. Даже не хочу вспоминать это. Я тогда, вместе с напарником, чудом остался здоровым и вообще живым.

Вот дома, да - все герои, и любят рассуждать на тему того, как они поступятв той или иной ситуации. Тыкать пальцами на экраны телевизоров и расписывать, какие персонажи тупые, а вот они-то, дескать, все сделали бы совершенно по-иному. Ну-ну. Я повидал множество таких вот суперменов. Слишком часто единственное, на что их хватало, так это на то, чтобы впасть в ступор или устроить банальную истерику. Поверьте, противно смотреть на взрослых людей, которые трясутся и повторяют сакраментальное «мы все умрем». Хотя, смотри они сами на себя с той стороны экрана телевизора, то нашли бы множество способов, что делать и не умереть.

Как-то раз мы совершали восхождение на не очень-то уж и сложную вершину, на Саянах. Работали двумя группами, так как народу набралось довольно много. Я вел одну из групп, но, подойдя к технической части маршрута – к тому месту, где следовало по заснеженному кулуару подняться на гребень, отказался от этой затеи, так как счел погоду слишком опасной. Вторая же группа, несмотря на мое решение, решила все-таки подняться на вершину. С погодой я прогадал, уже через три часа она изменилась к лучшему, но суть не в ней. Один из участников группы сорвался с гребня и завис на веревке. Нормально так завис, ничего с ним не случилось, но обратно выбраться своими силами он не мог. Группа, в свою очередь, никак не могла его вытащить. То ли плохо старалась, то ли не умела, то ли снаряжения у них оказалось минимум. Скорее всего, все сложилось вместе. Половина группы почти сразу же отошла от места срыва чуть дальше по гребню и закрепилась там, абстрагировавшись и сделав вид, что ничего не случилось. Вторая часть, сделав еще несколько неудачных попыток вытащить товарища, присоединилась к первой половине. Спасателей они вызвали, и те прибыли на место через шесть часов. Сорвавшийся умер. Ему передавило страховочной системой кровеносные сосуды, и он банально замерз. Зима все-таки.

Я разговаривал потом с людьми из той группы, хотя они и старались отмолчаться. Так вот, сорвавшийся ведь умер далеко не сразу. Он висел в каких-то тридцати метрах под ними и кричал, звал на помощь. Молил, чтобы его вытащили. Потом начал их проклинать, и их детей, и детей их детей. Кричал, что будет являться к ним призраком, что не оставит их в покое даже после смерти. А они сидели, пили чай из термосов, ели шоколад и не делали больше никаких попыток спасти того, кого еще несколько часов назад называли своим другом.

Я надеюсь, он действительно является им призраком.

Меня же сейчас больше всего беспокоил даже не призрак охотника. Меня беспокоили его живые собаки. Они занозами сидели в моих мыслях, и никак не желали оттуда убираться. Именно поэтому, когда мы встали лагерем на Мраморных стоянках, я предложил на следующий день уйти на приют, до которого оставалось еще примерно семь километров. Приют находился на самой границе леса, и дичи там почти не водилось, что существенно снижало вероятность встречи с питомцами Володи.

- Ты же планировал стоять лагерем здесь? – удивился Шем.

- Ну да, планировал, - согласился я. – Думаю, потренироваться там можно. А нам бы это не помешало, не находишь?

- Не нахожу, - сморщился Шем. – Ты и так гонял нас тренировками всю зиму. Идти же до приюта, значит потерять один день как минимум. А потом как работать на Того - идти сюда обратно? Смысла нет. Потренироваться мы можем и на ручье Мраморном. Если ты плохо себя чувствуешь, то тем более лучше отлежаться здесь, так как дров в этом месте куда больше, и мы сможем тебя отогреть. А на приюте столько дров не заготовим, чтобы его протопить. Лед на реке нынче рыхлый, и приволочь туда по нему сушины не выйдет.

Аргументы Шема убедительней стального гвоздя. Он просто кругом прав. У меня же, кроме собак, ничего нет. Готов ли я из-за боязни маловероятной встречи с ними пожертвовать первоначальным замыслом похода? Поразмыслив, я понял, что не готов. Я даже смог убедить себя, что собаки сюда уже не придут, ибо охотник так далеко выше по течению реки зимой никогда не заходил.

- Хорошо, ставим базовый лагерь здесь, - согласился я.

***

В последующие два дня мы лазили по замерзшим водопадам самой различной высоты и сложности. Отвесные сосульки на скалах напоминали оседлавших каменные склоны медуз, и приветливо тянулись к нам своими белыми, с синевой, щупальцами. Замерзшие реки вздымались зажатыми в каньонах ледяными стенами, а ручьи висячих долин манили своей протяженностью трасс и игрой красок льда, скал и вытаявших на солнце камней.

Дзынь-дзынь! - вгрызаются в лед ледорубы. Тырх, тырх! – это передние зубья кошек цепляются за отвесную, скользкую стену. Скрррык! – с неохотой завинчивается бур, ворчливо готовясь принять веревку, которую встегнут в карабин на его проушине. Мы лазаем без фанатизма, обходя опасные места и находя удовольствие в основном от созерцания волшебства вокруг. Я даже забыл на какое-то время про собак и охотника.

На третий день мы все же пошли на приют - просто посмотреть и отдохнуть перед восхождением по ручью Того. Хоть я и был здесь, в этих горах, много раз, но приют, пусть старый и покосившийся, всегда манил к себе туристов, уж и не знаю почему.

Погода благоприятствовала. Солнце, очнувшись от зимнего сна, радостно крутилось по небу, ловко уворачиваясь от редких тучек, что изредка появлялись из-за горизонта. С каждым днем, что мы здесь находились, температура падала все ниже, словно Зима вдруг передумала сдавать свои позиции. Но, пожалуй, это последнее ее напоминание Лету: я скоро вернусь, моя дорогая, и обниму эти вершины своими снежными, но такими ласковыми, руками. Лето проводит соперницу дежурной улыбкой, готовя предстоящие хлопоты – ей отпущено гораздо меньше времени на все про все, чем Зиме. Она торопится, и еще через пару дней погода нахмурится, потеплеет. Начнутся ветра, дожди вперемешку с мокрым снегом, ручьи зажурчат куда веселее, а вслед за проклюнувшейся зеленой травой долины наполнятся щебетанием птиц и жужжанием насекомых. Через месяц-полтора реки, наконец, полностью избавятся от тяжкого бремени льда.

Единственный приют в этих негостеприимных горах скрывается где-то впереди, за каскадом невысоких водопадов, хоть и не отвесных, но жутко прекрасных, блистающих красотой замерзшей в течении воды. Кенгу в кошках быстро петляет между выпирающих из замерзшей реки валунов, по следам росомахи. Осторожный дикий зверь проходил здесь ранним утром, в том же направлении, куда направляемся и мы. Я смотрю на следы и вижу это красивое, почти стелющееся по снегу животное, словно призрак, бесшумно скользящее по белоснежной поверхности. Всегда в движении, всегда в поиске, от рождения и до самой смерти. Ее охотничья территория огромна, а агрессивность внушает уважение любому хищнику. У взрослой росомахи нет в дикой природе врагов. Только человек.

Задумавшись, я, пропустив характерные звуки тонкого льда, внезапно проваливаюсь в пустоледье. Росомаха, которая прошла здесь до нас, скользнула по опасному участку легко и непринужденно, но мой вес вместе с рюкзаком, превышающий ее вес почти в три раза, лед не выдержал. Представьте себе, как вы внезапно, с высоты полутора метров, с рюкзаком за плечами, падаете во внезапно разверзшуюся яму ледяного ада. К счастью, подо льдом не оказалось ни воды, ни острых камней. Тем не менее, на ногах я не удержался и больно плюхнулся на живот. Сверху меня присыпало вдобавок снегом, и я принялся отплевываться и стирать льдинки с лица, матерясь на весь свет. Побарахтавшись, я встал, отряхнулся и выглянул из-за кромки льда… чтобы быть самым крупным планом снятым на здоровенный фотоаппарат Кенгу.

- Кенгу! Напугала, блин! Нет, чтобы помочь вылезти, принести слова соболезнования, спросить, не ушибся ли. Осведомиться, нет ли там воды, и живой ли я вообще! Ведь нет, надо в первую очередь вытащить эту богомерзкую штуковину и начать тыкать ею в бездыханное тело руководителя!

- Где бездыханное тело? – заинтересовался стоящий в стороне Шем.

- Да я уже воскреснуть успел, прежде чем вы пришли ко мне на помощь!

- Вот видишь, - пожала плечами Кенгу. – Выходит, и торопиться не стоило.

- Меня все равно не возьмут ни в рай, ни в ад, - заявил я, выкидывая на лед из ямы рюкзак и, помогая себе ледорубом, начал процесс самовызволения из ловушки.

- А почему не возьмут-то никуда? – Кенгу волоком оттащила мой рюкзак к Шему, села на него, и они вместе стали наблюдать, как я корячусь. Это правильно – помогать мне, значит верный способ упасть туда же. Веревку доставать долго. Да и не надо. Мне тут еще пару движений сделать, и я как огурчик. Присыпанный в деревянной кадке льдом, чтобы не испортился.

- В рай не пустят, потому что я считаю себя рысем. Не богоугодно это, чтобы человек личину зверя на себя принимал. В ад тоже не возьмут – звери не умеют грешить. А как человек я не совершал грехов. Я не праведник, но и не человек. Или человек, но сумасшедший, убогий, а значит, безвредный. Признать меня человеком, значит признать умалишенным, а так как меня в детстве крестили, то, следовательно, забрать в рай. А зачем я им там, со своим-то мировоззрением? Оно Бога не отрицает. Не признают меня человеком – не попаду ни туда, ни туда.

- Куда же ты попадешь, после смерти? – спросила Кенгу.

- Куда-нибудь, - беспечно откликнулся я. – Говорят, воздастся по вере каждому. Вот и посмотрим.

Мы идем дальше, стуча зубами от холода в такт цокоту кошек. Синий лед реки передразнивает своего двойника – небо, изломанными гранями превращая его в сюрреалистичное зеркало. Мелкий спутник больших ледовых пространств – снег. Кривой ухмылкой пьяного придворного шута он пытается спародировать небесный след огромного военного бомбардировщика, что на сверхзвуке с завидным постоянством мартовского кота, пялящегося на соседский кошкин забор, проносится мимо на достаточно малой высоте, позволяющей его рассмотреть почти в подробностях. Иногда появляются два бомбардировщика, идущих рядом столь близко, что приходится стучать себя по каске, на всякий случай убеждаясь в исправности зрения.

***

Приют гордо стоит спившимся прапорщиком, настигнутым командиром части за казармой, где он втихаря допивает остатки портвейна. Пытаясь выглядеть бодро и трезво, а на деле с кривой щербатой ухмылкой сгнивших венцов, вестибулярный аппарат которых явно принимает полулежачее положение за вертикальное, этот динозавр делает все, чтобы не упасть. Мы также привычным вздохом встречаем его состояние, как и армейское начальство, которому ничего не остается, как оставить солдата в покое, сделав лишь выговор, да поохав на тему потерянных полимеров. А что делать? Некому починить избу, поправить ее. Да и поздно уже. Крыша давно протекла и сруб частично сгнил. И виноваты в этом сами же туристы, которые разбирали элементы избы на дрова. Нет хозяина – нет приюта. Общее никогда не бывает долговечным, такова человеческая суть.

Изнутри приют явно оформлялся африканским обществом леопарда, обратившимся в социализм под руководством сбежавшего кхмерского коммуниста. Множество флагов в четыре слоя покрывают стены – тканью преимущественно красного цвета. С полок пучатся деревянные идолы и фетиши всех форм, цветов и происхождений. Отдельными и чужеродными сегментами на меня глядят схемы восхождений на пик Трон 6А категории сложности и мои же собственные схемы близлежащего уранового рудника сталинских времен. Для тех, кто приходит сюда в первый раз, это все очень интересно. Для нас же зайти сюда - лишь традиция. Посмотреть, поздороваться с приютом, попить чаю, пусть даже и на улице. Так здесь, в этом суровом и неприветливом месте, принято.

Когда-то, на месте полуразрушенного туристского приюта стояла новехонькая изба гидрометеостанции, гордо подставляя желтые ошкуренные бока бревен нечастым здесь лучам солнца. Когда-то. В прошлой жизни нашей страны. Потом, когда станцию забросили, изба по «наследству» досталась туристам и превратилась в приют. Многие туристы до сих пор называют это место по старому – ГМС.

- Когда ее построили? – спросила Кенгу у Шема. Тот пожал плечами и кивнул в мою сторону – у него, мол, спрашивай. Мы сидели вокруг большого костровища, распинав в стороны ржавые залежи консервных банок.

- В семьдесят девятом, - ответил я, хрустя обеденными орехами. – В то время тянули ветку БАМа, тогда же и построили поселок Новая Чара. Здесь поставили гидрометеостанцию для прогноза паводков, а чуть позже начали изучать и ледники. На леднике Азаровой старое оборудование до сих пор найти можно. Еще приборы стояли под Снежным, под Медвежьим, и вот на этой скале. Может, еще где-то, но я о них не знаю.

- А здесь что-то было до этого? Другие постройки, стоянки эвенков, зимовья охотников – именно в этом месте? Или станцию построили полностью на необжитой территории? Просто здесь же лагеря ГУЛАГа были, неужели вот на этом месте ничего не стояло?

- Интересный вопрос, - я налил из термоса чай и стал ждать, когда он остынет. – Эвенки здесь не останавливались, их старые стойбища на той стороне реки, чуть ниже и чуть выше этого места. Там есть, где оленей пасти. Лагерные постройки? С большей долей вероятности были. Во-первых, вон там, на той стороне, в болоте, есть развалины. Во-вторых, здесь по кустам хватает пней от больших деревьев, спиленных еще как раз те самые шестьдесят лет назад. В-третьих, были слухи, что в то время именно к этому месту силами заключенных была сделана дорога. В-четвертых, есть старая карта, на которой обозначен мост через речку вот в том месте. То есть, моста на самом деле могло быть два, а не один, напротив Мраморного. Так что, Кенгу, не обольщайся красотой этих мест. Здесь вся земля покрыта костями и пропитана кровью.

***

Обратно к лагерю мы вышли около двух часов дня. Отличная погода и легкая прогулка вызвали в нас великолепное настроение, и мы бодро спускались вниз по реке. Когда небо хмурится, то все краски мира вокруг скучны и серы. Когда солнце приветствует вас своими теплыми лучами, мир преображается, становится насыщенным, ярким. Скалы глубоких каньонов играют красными оттенками, изломанный лед синими и зелеными. Среди камней торчат лиственницы, хоть и без хвои, но с кокетливо ерошащейся серо-желтой корой. Местами лед выталкивает из-под себя ядовито-оранжевую наледь, лениво ползущую по льду вниз. Самое синее на свете небо играет перьями редких облаков, раскрывая над нашими головами свой бездонный купол.

Мы шли обратно счастливые и расслабленные, наслаждаясь окружающим миром.

Это нас едва не погубило.

Собаки Володи, умеющие эффективно охотиться на любых местных животных, не стали атаковать с тем гавканьем и прыжками вокруг, что видишь от домашних собак. Нет, эти твари были куда более умными и расчетливыми. И опытными. Они были очень опытными охотниками.

Я шел, как обычно, замыкающим, сохраняя до Кенгу дистанцию метров в десять. Мои товарищи как раз прошли участок льда с небольшим слоем нанесенного ветром снега, я же только-только ступил на него, когда сильный толчок в плечо сбил меня с ног. Вскрикнув от неожиданности, я упал на правый бок, стукнувшись каской о лед. И сразу же перевернулся на живот, в попытке встать, и это, скорее всего, спасло мне жизнь.

С уже нескрываемым рычанием, остервенев, собаки вцепились в меня, стараясь добраться до лакомой плоти. На гладком льду у них не было бы преимуществ, но слой снега обеспечил их лапам отличное сцепление.

Рхабр! Я почувствовал на лице капли собачьей слюны, и лязгающие клыки одного из кобелей с противным скрябающим звуком прошлись по каске. Со второго укуса зубы зацепились за ее край. Большой и сильный пес начал мотать своей пастью, то ли в попытке освободиться, то ли в попытке добраться до меня. Я сразу же потерял ориентацию в пространстве. Моя голова болталась из стороны в сторону, грозя сломать шею.

Пока я пытался освободиться, две других клацающих зубами собаки вцепились мне в ноги, пытаясь разорвать на куски. Высокие экспедиционные боты защитили от первых укусов, но надолго ли их хватит? Страх нахлынул тяжелой волной, грозя утопить быстрее, чем псы начнут глотать парящее на морозе мясо.

- Шем!!! – заорал я изо всех сил, вслепую отмахиваясь ледорубом от грызущей мою каску твари.

Одновременно с истошным визгом Кенгу я почувствовал, как зубы, что почти добрались уже до моих ног, исчезли, оставив лишь ощущение стальных клещей на коже.

- Твою ж мать!!! – донесся вопль Шема.

В этот момент ремешок каски не выдержал, и терзающего ее пса по инерции отбросило назад. Он покатился по снегу, продолжая клацать зубами по пластику, а я, наконец, смог вскочить.

Две других собаки, игнорируя Шема, сразу напали на Кенгу. От их рычания закладывало уши. Они пытались опрокинуть ее, но Кенгу успешно отмахивалась от них ледорубом. Я видел, как Шем с замаха вогнал ботинок с торчащими зубьями кошек в бок одного из нападавших, и хриплое рычание перешло в визг боли. Пес тут же крутанулся волчком и переключился на Шема. В этот момент вторая собака все-таки схватила Кенгу за верхнюю часть ботинка и рывком опрокинула ее на лед.

Твою мать! Я повернулся и описал ледорубом широкую дугу. Пес, бросивший каску, с легкостью увернулся от удара и сунулся мне в ноги, но я тут же зацепил его зубьями кошек, заставив отпрянуть. Он как раз оказался между мною и Кенгу с Шемом, поэтому я увидел, как Шем, отпихнув нападающего на него пса, схватил того, что уже тянулся к горлу лежащей на спине Кенгу, и сбросил его на лед. Противник заскользил, пытаясь встать. В этот момент другая тварь напала на Шема со спины и опрокинула, пытаясь вонзить клыки ему в шею.

Проиграли! – с отчаянием подумал я. Вот так, три человека проиграли схватку трем собакам. В течении менее чем одной минуты. Я один не справлюсь с такими противниками, а Шему псы уже вряд ли дадут возможность подняться. Нас съедят здесь, и наши выбеленные кости, растащенные по всей долине, найдут спустя пару недель другие туристы.

Я недооценил Кенгу. Освободившись от тяжести твари, что прижимала ее ко льду, Кенгу, несмотря на рюкзак, легко встала и точным движением вогнала клюв ледоруба в голову той собаки, что пыталась загрызть Шема.

Кованый клюв с влажным чмоканьем пробил голову пса насквозь и вышел из его нижней челюсти. Шема будто облили алой краской. Пес тут же упал и забился в судорогах. Ледоруб Кенгу был привязан темляком к ее руке, и собачья агония закрутилась вокруг нее, разбрызгивая во все стороны брызги крови.

Пес, замерший напротив меня, тоже видел сцену убийства своего сородича. Он прыгнул на меня столь стремительно, что я лишь успел вскинуть руки вверх в инстинктивном желании защититься. Зубы лязгнули рядом с моим лицом, когда удар в очередной раз опрокинул меня навзничь. Черт, ну не может же быть вот так!

Скорее всего, если бы пес развернулся и продолжил атаку, он бы меня прикончил, но, кажется, меня все же хранили какие-то высшие силы. Это оказалось последнее нападение собаки, ее попытка убить в прыжке отступления с поля боя. Поэтому, когда я открыл глаза и сел, твари уже исчезли. По крайней мере, живые.

Пронзенный ледорубом пес уже не взбивал фонтаны снега на красном покрывале льда, а просто лежал в луже крови, слабо подергиваясь.

-Господи, господи…, - Кенгу села рядом с убитым ею псом и заплакала, обхватив себя руками.

Шем тяжело поднялся и расширенными от ужаса глазами оглядел поле боя. Затем сел рядом с Кенгу и обнял ее.

Я тоже хотел встать, но передумал. Голова кружилась. Ноги будто побывали в тисках у инквизитора. Бахилы были изорваны, а ботинки изрядно пожеваны и покрыты собачьей слюной. Я зачерпнул горсть снега и принялся их оттирать. В голове парила пустота.

- Твою мать… - повторил Шем. – Не могу поверить. Как?!

Я вздохнул и понял, что зря оттираю ботинки. Кое-как встал, хромая подошел к убитому псу и, взявшись за рукоять ледоруба, оттащил его на несколько метров от Кенгу и Шема. Пес уже не дергался. Я попытался вытащить клюв из пробитого черепа, но ничего не вышло. Поэтому я просто принялся его тянуть, а подошвой ботинка стал колотить по черепу собаки, зубьями кошек превращая его в месиво. Не сразу, но орудие убийства удалось освободить.

После этого я начал вновь оттирать ботинки, уже от крови. Затем очистил и ледоруб.

Кенгу перестала всхлипывать и оторвала руки от лица. Она уже оправилась от шока и почти полностью превратилась в ту самую уверенную в себе женщину, которую я знал. Глядя на нее, понимаешь, почему она входит в костяк регионального сообщества нацистов. Железная леди, блин.

- Надо сделать осмотр, не покусали ли кого из нас. Не хотелось бы заразиться бешенством, - Кенгу у нас за медика, поэтому сразу же начала мыслить в нужном ключе.

Осмотр укусов не выявил. У нас с Кенгу пострадали бахилы, так же по мелочи у всех досталось и верхней одежде. Все можно отремонтировать в лагере, кроме моих бахил. Их уже только в костер. Каска моя оказалась сильно изгрызенной, но целой. Глядя на лопнувший ремешок подвесной системы, я удивился, как пес не сломал мне шею. Впрочем, связки я потянул здорово.

Задерживаться у трупа пса мы не стали, а прямиком направились в лагерь, где молча поужинали и принялись за штопку. Какие мысли бродили в голове у товарищей, я не знал. Сам же думал только о том, что лезть завтра мне уже никуда не хочется. Почему-то я надеялся, что товарищам тоже. О чем прямо и заявил.

- А почему нет? – удивился Шем. – У нас спуск из долины Того только послезавтра планировался, и еще три дня на возвращение заложено. Если пойдем домой сейчас, то придется в Чаре сидеть в гостинице и ждать свой поезд.

- Да выбили меня из колеи эти собаки, - вздохнул я.

- Они всех выбили, - согласился Шем. - С другой стороны, восхождение по ручью Того не сложное. Точнее, сложное оно только из-за протяженности. Технически, там буквально несколько стенок, и то градусов семьдесят, не больше. Залезем, поставим палатку, переночуем.

- Ну…

- Не так уж все и плохо, - продолжал давить на меня Шем. – Приключений хватает, но это хорошо. Когда мы последний раз так насыщенно ходили?

- Два года назад, по Муйским хребтам, - припомнил я. – Было десять дней непрерывного дождя, тропы затопило. Обилие диких зверей, бескрайние болота внизу и страшные перевалы наверху. Помню, как же. Еле выбрались оттуда.

- Вот! Зато, сколько воспоминаний! Кенгу, а ты как?

- Я за восхождение завтра. И чем дольше мы задерживаемся здесь, тем легче нам будет перейти тот ледяной каньон на протоках.

Вот по поводу каньона я был согласен. Уже сейчас там проходить легче, чем на заходе. И чем дольше ждем, тем легче будет выйти. Святая правда. Но, лезть наверх мне не хотелось. Только, что тогда делать? Да и не смогут вдвоем Кенгу с Шемом его пройти, этот водопад, без меня. Не говоря уже о том, что наедине с двумя оставшимися псами мне оставаться в лагере не хотелось тоже. Предложить же другой маршрут было не из чего. Излазили мы тут все.

- Ладно, - сдался я. – Но, если что-нибудь пойдет не так, мы сойдем и возвратимся в лагерь.

- Само собой, - согласился Шем. Кенгу тоже кивнула и широко улыбнулась мне, подбадривая. Сразу на душе стало как-то веселее и спокойнее. Друзья. Что бы мы без них делали?

***

Мы ползем по ледяному склону вверх. Кажется, он упирается прямо в небо. Как будто небосвод внезапно прохудился и исторг из себя синюю ленту. Где-то высоко вверху, там, вероятно, течет вода. Но, здесь, внизу, господствует лед, в который мы и вгрызаемся всеми доступными нам инструментами и средствами.

Мы с Шемом по очереди прокладываем маршрут, забрав один ледоруб у Кенгу. Она поднимается по уже навешенной веревке. Для надежности мы пользуемся двумя веревками, так называемыми «половинками». На льду это несколько дольше, чем при работе с одной веревкой, зато надежнее.

Сейчас я как раз лез на почти вертикальную ступеньку. В этом месте замерзший водопад представлял собой гигантскую лестницу, словно созданную для небесного великана, готового сойти по ней на землю. Стенки чередовались с уступами. Идти было действительно не так уж и сложно. Внизу подъем оказался пологим и уклон повышался довольно плавно. Мы преодолели первую треть буквально за два часа и сейчас проходили самый сложный участок маршрута.

- Камень!!! – кричит снизу Шем.

Камень – это нормально. В горах всегда сыпется. Тем не менее, это не меняет результата – я изо всех сил пытаюсь спрятаться под каску. Инстинктивно. В такие мгновения жалею, что я не черепаха. Так бы и спрятался под панцирем – если бы смог сюда его затащить.

Россыпь мелких камней барабанит меня по каске. Достается и плечам, довольно ощутимо. Хорошо, что я привязан к веревке. Даже к двум.

Камни перестают сыпаться, и я осторожно поднимаю голову, затем смотрю вниз. Шем прячется за большим камнем, а Кенгу просто висит на станции – ей тоже по каске явно прилетело, но оба моих спутника машут мне руками – с ними все в порядке. Замечательно. Такой камнепад мы переживем.

Я вновь собрался с силами и пополз дальше. Преодолев крутой участок, с облегчением вылез на широкий уступ, где начал ввинчивать ледобур. Здесь удобное место для станции. Впереди, метрах в трех, начинается следующая ступень. Скоро водопад начнет выполаживаться, и дело пойдет быстрее.

Проклятый бур никак не хотел ввинчиваться, выкалывая линзы льда. Я стоял на коленях, упершись передними зубьями кошек в лед. Ледорубы висят на руках, прикрепленные к ним через темляки. Я в очередной раз старался завинтить непослушный бур в лед, когда сверху вновь посыпались камни.

- Камень!!! – изо всех сил кричу я.

Продолжая стоять на коленях, я согнулся, спрятав под себя руки и укрывая лицо. Камни сыпались со ступени впереди меня и скакали по уступу. Коленями я ощутил дрожание водопада. Землетрясение! Кодар – активный сейсмический район. И сейчас подвижки вполне достаточные, чтобы спустить по водопаду крупный камнепад с тесного ущелья.

Когда от удара камня о лед рядом со мной в лицо брызнули ледяные осколки, я открыл глаза. Передо мной лежала перебитая камнем зеленая змея веревки. Легко и незатейливо.

Хорошо, что мы используем две веревки, подумал я. Главное, сейчас эти перерубленные концы не потерять, связать их. И делать траверс на выход. Пора заканчивать с этим водопадом. Пока он не закончил с нами.

Словно кто-то всевышний услышал мои мысли, и тяжелый удар в каску опрокинул меня на спину. Зубья кошек вышли изо льда, и я начал скользить вниз, набирая скорость.

Я тут же перевернулся на живот. Внизу справа веревка проходит через бур, до него метра два. Не суетись, говорю я себе. Два метра до бура, еще два метра вниз и веревка тебя поймает. Задержаться ледорубами я все равно не успею.

Я начинаю скольжение с крутой ступени. В кровь выплескивается бешеное количество адреналина. Все происходит словно в замедленной съемке. Вот я проскальзываю мимо точки страховки. Еще два метра. Даже если точка не выдержит моего рывка, меня поймает следующая. Здесь не отвесное свободное падение.

Небольшой камень, вмороженный в лед, разрезает мою веревку, словно бритва. Не будь она нагружена мною, она скользнула бы по нему, но под нагрузкой веревку слишком легко разрезать.

Вот и конец, подумал я, продолжая набирать скорость. Ледорубы продолжают болтаться на темляках, я хватаю их, размахиваюсь и вонзаю в лед. Как раз напротив Шема и Кенгу. Я вижу их лица, они пока еще ничего не поняли, не осознали того страшного, что сейчас случится.

Если бы внизу не было крутой стены, я бы постарался просто снизить скорость скольжения, а не рубиться намертво. Но, у меня сейчас имелся только один шанс, и я вонзил ледорубы в лед изо всех сил.

Сильный рывок сдернул меня с них, словно пушинку. Темляки соскочили с рук, сдирая перчатки, кажется, вместе с частью кожи. Лед, в том месте, куда я загнал клювы инструмента, скололся линзой и закувыркался вслед за мной.

От рывка меня перевернуло вниз головой, и я так и полетел с ледяной ступени. Однако к следующему уступу водопад переходил плавно, и камней, о которые я мог разбиться, там не оказалось. Я перевернулся на живот, затем, упираясь локтем в адскую ледяную горку, поменял положение тела на «головой вверх». Ветер свистел в ушах. Я все набирал и набирал скорость. К следующей ступени я поджал ноги, чтобы ненароком не зацепиться зубьями кошек о лед.

Зацепился. Меня тут же завертело кубарем, и, через секунду, свет погас.

Кажется, прошли века.

Я ничком лежал на спине, вглядываясь мокрыми от снега и слез глазами в бездонное, безупречно чистое небо зимних гор, с их величавыми острыми вершинами и таким зеленым льдом, что тот кажется нежным и теплым. Лежу, распластанный на льду, в разорванной одежде, без шапки и рукавиц. Мои ледорубы и кошки валяются неподалеку, где-то там же и все остальное. Я чувствую, как по ногам стекает теплая кровь, но мне нет дела ни до этого, ни до боли во всем теле.

Краем зрения я вижу, как высоко наверху Шем и Кенгу пытаются спуститься ко мне. Сколько до них метров? Не знаю. Здесь не важны расстояния. Они не станут спешить, чтобы не сорваться в такое же неконтролируемое падение, какое только что вышло у меня. Сколько минут или часов им предстоит спускаться? Тоже не важно. Сейчас у меня много времени, чтобы вспомнить, с чего все началось: почему я полюбил эти горы, почему так стремился сюда, пусть ненадолго, просто постоять палаткой и посмотреть, побродить, почувствовать их своими, слушая музыку воды и шепот деревьев, переговаривающихся между собой. Я лежал и думал, что, наверное, больше никогда их не услышу, не буду чувствовать в руках этот самый белый снег и видеть этот самый красивый на свете лед. Возможно, я вижу их в последний раз, и мне хочется, чтобы мои спутники спускались вечность.

Где-то рядом я отчетливо услышал приближающийся цокот собачьих когтей по льду.

Каждому воздастся по вере, подумал я. И закрыл глаза.