1.
Высунув кончик языка, я заботливо укладываю красные буквы на белые листы бумаги.
Перо скребёт так, будто царапает асфальт.
Словно я пишу кровью на костях. Иногда не пожелавшее остаться на бумаге слово вцепляется мне в руку - и тогда я вою от боли. Вой моей тенью мечется по тесной комнатушке, отражаясь от стен. После него я всегда слышу проклятия от верхних обитателей. И от Ковбоя тоже. Именно он чаще всего кричит на меня сквозь бетон. Я прижимаю уши к голове, и пишу дальше, скорчившись на полу.
Скрип-скрип, скрип-скрип.
Я макаю перо в чернильницу, раз за разом. Работа движется медленно и трудно, однако я упорен. В комнате нет света, но мне он не нужен - я и так прекрасно вижу в темноте.
Я спешу. Очень спешу. Сегодня необходимо его дописать. Мой роман, да, дописать его и отнести.
Деньги. Кучка мятых бумажек. Именно из-за денег хозяйка отключила свет в этой крохотной конуре, что я у неё снимаю. Иначе я дописал бы роман на компьютере, а не мучился с пером. И буквы не грызли бы мои больные руки.
Кот... Где кот? Да, у меня был кот. Нет, он хозяйкин, она подсунула его мне, хотя знала - я терпеть не могу котов. Может если его погладить, боль в руках исчезнет?
Кис-кис-кис... Не помню, как его зовут... Впрочем, нет, я никогда и не знал, как его зовут. Хозяйка просто поставила меня перед фактом, что кот станет жить в этой клетушке вместе со мной.
Вода. Хочу пить. Нет, есть не хочу, я поел. Только пить. Когда я поел? Наверное, позавчера. Или, вчера? Нет, кажется, голуби вчера не садились на моё окно. И на окно соседей тоже. Всё равно, не хочу есть. Нужно продолжать писать. Осталось совсем чуть-чуть.
Где же кот?
Неделю назад я должен был заплатить хозяйке за следующий месяц. Но у меня не оказалось денег. Я сидел здесь, на полу, и просил её. Да, просил. Просил подождать. Всего неделю. Мне необходимо дописать свою книгу, и тогда деньги будут. Да, будут. Но она ответила, что я переживу эту неделю без электричества и воды, и отключила их. Я просил её не делать этого, сидел здесь, обернувшись хвостом и переминаясь передними лапами. Я очень хороший, чистоплотный и аккуратный. Не отключайте мне воду и свет, пожалуйста...
Почему она мне не поверила? Сказала, я не похож на человека. А раз не похож, то мне всё это не нужно. В смысле электричество и вода. Какая глупость… Ведь она знает, что я пишу книгу. Да, конечно знает. Ведь последние полгода я оплачивал комнату именно деньгами от прошлой книги.
Уняв боль в руке, я прислушиваюсь. Почему не слышно кота? Я слышу, как капли падают из крана в крохотном туалете в банку с водой, и по характеру звука точно знаю, когда пол-литровая емкость наполнится. Потом её необходимо выпить. Нет, мне уже не хочется пить. Но воду выпить все равно нужно. Просто выпить, и всё. Я это знаю. Ещё с тех джунглей, с азиатами и запахом горевшей от напалма плоти.
Мысль о коте вертится в голове, и все никак не укладывается. Скрип-скрип, выписываю я слова. Скрип-скрип.
Остался всего один листок. Утром я отнесу рукопись и жёсткий диск в редакцию. Меня там ждут. Очень-очень ждут.
Я же их ненавижу. Я не писал бы для них книг, но мне нужны деньги. Нет, не для хозяйки. Хотя, конечно, и для хозяйки тоже. Деньги нужны для моего детёныша. Он с моей самкой. Но не здесь, в другом месте. А я здесь, сижу и пишу.
Скрип-скрип. Скрип-скрип.
Белый червь, испещрённый кровавыми буквами, сползает с бумаги мне на руку и вгрызается в неё челюстями, словно крохотная буровая машинка. Прикусив от боли язык, я сбрасываю червя на пол и топчу. Хорошо, что они быстро умирают. Скорее бы дописать, чтобы больше их не видеть. Я не стану больше писать, никогда. Иначе сойду с ума. И да, когда я перестану писать и уйду отсюда, то больше не увижу Ковбоя.
Он как-то приходил сюда, и стучал в дверь. Не помню, когда. Недавно, наверное. Я открыл дверь, и посмотрел на него. Молодой и красивый парень, в джинсах и шляпе. Поэтому и Ковбой. Он мне понравился. И выглядел он хорошим. Но мне некогда было с ним разговаривать, мне нужно было писать. Я пишу уже неделю, без перерыва на сон, чтобы успеть. Если бы у меня был свет, то я бы нормально спал. Даже такому, как я, нужен сон. Поэтому я просто улыбнулся Ковбою, поздоровался с ним, и повернулся идти писать дальше. Я решил, будто он зашёл познакомиться, так как раньше его не видел.
А он ударил меня по голове. Это оказалось неожиданно и очень больно.
И я растерялся. А он кричал и кричал на меня. Кричал о том, как я мешаю ему жить. Я не слушал, что именно он кричал, и не пытался даже понять, почему. Он ведь ударил меня, и это оказалось очень больно.
Зачем кого-то бить и кричать на него? Наверное, я выгляжу маленьким и слабым, раз он себя так повел. Я разозлился, и напал на него, хотя я хищник, и стараюсь не нападать на тех, кто сильнее и больше меня. Я полосовал его и грыз, пока он не упал на грязный пол лестничной площадки. Он лежал в своей крови, и плакал, умоляя его простить. Я не стал его убивать, и убежал к себе, закрыв дверь. А потом снова начал писать.
Скрип-скрип. Скрип-скрип.
Мой детёныш. Он маленький и красивый, и я обожаю с ним играть. Когда он вырастет ещё немного, я научу его охотиться. Я умею охотиться, ведь я провел много времени в джунглях. И не только в них. Я охотился в тени сотен городов. А они бывали опаснее джунглей.
Мой детёныш такой замечательный и красивый. Мой малыш. Я очень его люблю.
Моя самка часто ругает меня, но я не обижаюсь. Я её люблю. И своего детёныша тоже. Это всё, что мне нужно в жизни. Правда. Я проводил с ними очень много времени, даже бросил старую работу и устроился на новую, как и хотела моя самка. И я стал ближе к детёнышу, хоть и стал приносить ей меньше этих самых бумажек.
А потом мой детёныш заболел, и я стал биться в поисках денег. Стал писать. Я приносил своей самке деньги, но она кричала на меня, что этого мало, и что я никчёмный. Я всё писал, но врачи забирали все деньги, которые я отдавал самке. Она мне так говорит. Я ей верю. Теперь, для последней операции, как врачи её называют, мне нужно дописать вот эту книгу. Завтра я получу деньги, мой детёныш станет здоровым, и мне не нужно будет больше писать. И я смогу лечь спать. Муррр…
Кот. Где хозяйкин кот?
Вспомнил. Я его убил.
Мне нужны были чернила. У меня совсем-совсем не оставалось денег на ручку. Хозяйка говорит, если я не человек, то и деньги мне не нужны. У меня были мелкие деньги, они лежали на полу, рядом с дверью, но хозяйка их забрала. Говорит, за то, что я разбил её кружку. Странно. Я же не пользуюсь кружкой. Как же тогда я мог её разбить? Вот кот мог.
Убил я кота немного позже. Просто я знаю рецепт чернил из крови. Он несложный. Главное, кровь добыть. В джунглях проблем с кровью никогда не водилось.
Хозяйка не простит мне кота. Но мне всё равно. Я отдам врачам вырученные за книгу деньги, а ей просроченную плату. А затем уйду отсюда. Мне даже нечего забрать. Моих вещей здесь только книга, которую я уже почти дописал.
Утро. Как хорошо. Лучи солнца ласкают моё лицо, и даже больная правая рука перестала болеть. И мой роман закончен. И вечером, перед тем, как уснуть, я увижу своего детёныша.
Стук в дверь. Зачем? Ко мне некому приходить. Снова стучат. Какие настойчивые. Хотя… может, это пришли за книгой? Тогда мне не придется идти в редакцию самому, и я увижу своего детёныша раньше.
Надо пойти посмотреть. Сначала в глазок. Как же много людей за дверью. И почему многие из них в белом? Через глазок не разглядеть. Нужно открыть и поздороваться с ними. А потом отнести книгу. Мне необходимо спешить, чтобы увидеть своего детёныша и самку. Сегодня должен быть хороший день, ведь утро такое ласковое и теплое.
2.
Придерживая локтем левой руки трость, правой я распахиваю дверь паба, и захожу внутрь, оставив позади промозглый январский туман, окутывающий Лондон.
В дверях я задерживаюсь. Не столько высмотреть Большого Пьера, сколько потому, что вместо левой кисти у меня протез, а открывать тяжёлую дверь паба правой рукой неудобно. Чёрт возьми, дубовая дверь, вероятно, повидала ещё попойки короля Артура! И никто с тех пор не озаботился, чтобы она открывалась полегче.
Как бы то ни было, но мы собираемся в пабе каждый четверг, в семь вечера. Обычно мы просто хлещем местное пойло, да гоняем шары по истёртому зелёному сукну. А чем ещё прикажете заниматься, если ты уже не в том возрасте, чтобы бегать за девочками, драть глотку Le Boudin¹ на базе Легиона² в Куру³, или, тем паче, стирать пузо в нагорьях Боснии в обнимку с М16⁴? Мы с ребятами свою пенсию заработали, это я вам могу сказать с уверенностью.
Большой Пьер на то и Большой, что его можно разглядеть издалека. Даже сидя за столиком, он на полторы головы возвышается над двумя своими соседями. В его широченной, как лопата, ладони, я замечаю кружку с элем, что само по себе уже является удивительным. Наши ребята подтягиваются в паб лишь к семи, и только мы с Пьером всегда приходим на час раньше. И Пьер никогда еще не брал пиво, пока не приду я. Он не любит напиваться, уж я-то знаю его больше тридцати лет.
Хромая и опираясь на трость, я приближаюсь к столику. Люди, сидящие рядом с Пьером, не наши. Непримечательная внешность и невыразительность одежды опытному глазу сразу выдают в них ищеек. Ребята из Лиона (5) редко нас тревожат. А если тревожат, мы тотчас посылаем их подальше. Большой Пьер при одном их виде впадает в ярость.
Тем удивительнее, что сейчас он спокойно сидит с ними за одним столом.
- Пьер. Джентльмены?
- Вилли, - ухает Пьер и машет кружкой на свободный стул. – Присаживайся. Ты как раз вовремя. Месье из бюро интересуются одной старой историей. А я совсем не хочу о ней вспоминать.
- Так и не вспоминай. Служба закончилась и осталась в прошлом. Мы не имеем права давать о ней показания, а они, свою очередь, не имею права нас допрашивать. Кстати, а что за историю они хотят услышать?
- О том парне, из Дьенбьенфу (6).
Я замираю, будто уткнувшись лицом в мокрую ватную стену.
Сколько уже прошло? Лет тридцать? Или тридцать пять? И народу нас близ того проклятого городка стояло больше десяти тысяч. Но я сразу понимаю, о каком именно парне идёт речь. Ни годы, ни ужасы сражений не стёрли его из моей памяти.
Сразу хочется курить. Не торопясь, молча, я достаю из кармана пачку и закуриваю, отмечая, как трясутся пальцы. Теперь я понимаю, почему Пьер так рано заказал себе пиво. Курить он бросил уже лет пять как. Врачи посоветовали.
- А что конкретно хотят услышать джентльмены? Нам известно не много. Шла война, и мы её проиграли, благодаря самонадеянному дураку Наварру (7), возомнившему, будто сто тысяч косоглазых при поддержке десятков стволов артиллерии и сотне зениток не смогут взломать оборону в пять раз меньшего гарнизона. Нам некогда было присматриваться друг к другу.
- И всё же, - голос интерполовца поражает меня полным отсутствием эмоций. – Бюро хотело бы услышать даже то малое, что вы знаете о нём.
Мы с Пьером переглядываемся.
- Почему бы и нет? - предлагает он. – Он всё равно не был нашим. Давай, ты начнёшь, а я дополню по ходу дела.
Я колеблюсь. Мне не хочется вспоминать ни саму битву при Дьенбьенфу, ни того парня. И вместе с тем, все прошедшие годы сцены увиденного часто будили меня, вырывая цепкой лапой кошмара из и так беспокойных снов.
Хотелось бы мне уподобиться по ночам какой-нибудь травоядной животине, которой не снятся сны. Я даже готов жевать жвачку, лишь бы так оно и было.
- Только если это будет частная беседа, парни.
- Конечно, Вилли, - пытается успокоить меня хозяин безразличного тона.
Некоторое время я кручу в пальцах фильтр сигареты, затем достаю новую, закуриваю, и начинаю рассказ. Если уж собрался всё выложить, то зачем тянуть время? Скоро придут наши, и мне не терпится спровадить ищеек за пределы паба.
- Когда мы прибыли с пополнением в гарнизон базы, оборону района уже наладили. Были построены доты, форты, огневые точки, всё перекопали траншеями в полный профиль. Нас поддерживали танки, артиллерия и авиация. Никто не сомневался, что вьетконг не сможет всерьёз нас атаковать и, тем более, захватить базу штурмом.
Пьер, ты не помнишь, как его звали, того парня? И я не помню. Я впервые увидел его во время построения, сразу после прибытия. Все обратили на него внимание. Мы стояли по стойке смирно, а он сидел, упёршись ладонями в перчатках на землю. Я тогда ещё подумал, ему всыплет горячих офицер, что принимал нас и ставил на довольствие. Но, тот сделал вид, будто всё в порядке. А ещё оказалось, парень не приписан ни к одному отделению, хотя и числится рядовым пехотинцем.
- Пока вьетнамцы стягивали силы, мы патрулировали местность, в том числе и моё отделение. Иногда парня временно прикрепляли ко мне в подчинение. Среднего роста, довольно щуплый, он выделялся выносливостью и передвигался совершенно бесшумно. Приказы выполнял беспрекословно и сразу, но почти не разговаривал. Во время привалов всегда садился поодаль от остальных. Он вообще плохо говорил и по-французски, и по-английски. Другие солдаты его не любили и всячески насмехались над ним. Я видел, он искренне не понимал, почему над ним так смеются и пытаются унизить.
Как-то наше отделение попало под обстрел снайпера. Двоих потеряли сразу. Пока мы пытались зарыться в землю, и определить, откуда же стреляет этот ублюдок, наш паренёк, не сказав ни слова, исчез в джунглях. Через пять минут выстрелы затихли, а скоро вернулся и он, неся в руках отрезанную голову вьетнамской девушки и старую русскую винтовку. Сказал, что она и являлась снайпером. Конечно, мы ему не поверили, но огонь прекратился, и мы ушли на базу.
Я перевожу дух, отхлебывая из кружки эль, заказанный Пьером. Посмотрев на пачку сигарет и повертев её в руках, я убираю её обратно в карман.
- Была ещё стычка с Анатолем, - напоминает мне Пьер.
Я морщусь. Стычка, ага, как же. Скорее, убийство.
- В соседнем отделении служил гаитянец, Анатоль. Глупое имя для негра. Большой и сильный, он любил задирать других солдат. Не такой большой, как вот Пьер, пониже, но всё равно крупный. Обожал бокс.
Как-то раз, когда мы обедали на базе, он подошёл к тому пареньку и обозвал его собакой. Парень заулыбался и помотал головой, говоря, что он не совсем собака. Анатоля жутко взбесило, что парень будто бы воспринял его подначку как комплимент. Тогда он ударил его, опрокинув на землю, а потом натыкал лицом в чашку с похлёбкой.
Мы кричали ему остановиться, но он продолжал колотить того головой о чашку, стоявшую на земле. Разнимать драку желающих не нашлось, поэтому мы все наблюдали за происходящим.
Анатоль бросил парня с окровавленным лицом и повернулся, чтобы уйти. Дальше всё произошло чертовски быстро. Парень достал из-за пояса маленький нож с кривым лезвием, наподобие когтя, и разрезал повернувшемуся спиной гаитянцу икры. Тот сразу же упал, и парень начал его полосовать. К тому времени подоспел наш командир корпуса и приказал прекратить драку. Парень сразу же подчинился, но Анатоль уже умер.
- Что характерно, парня даже не посадили под замок. Конечно, долго он в корпусе после случившегося не прожил бы. Всё равно бы ему устроили несчастный случай. У Анатоля ведь в корпусе служили друзья и брат. Но, на следующий день вьетнамцы начали атаку, и нам всем как-то оказалось не до него.
Я бросаю взгляд в пустую кружку. Мне совсем не хочется переходить к главному в своём повествовании. Однако, следует полагать, нас с Пьером спрашивают как раз только ради того самого главного.
Вздохнув, я продолжаю:
- Вьетнамцы вцепились в нас, как крысы в одинокую больную собаку. Они взяли нас в кольцо и перерезали все коммуникации и снабжение. Начались тяжёлые бои. Через месяц стало заканчиваться продовольствие и медикаменты. А ещё возник вопрос, что делать с военнопленными.
Шли затяжные дожди, нам нечем их было кормить, они болели. Командование стало опасаться вспышки эпидемий. Тогда же было решено их всех казнить. Наёмники Мяо (8) выкопали неподалёку от «Eliane 2» (9) большую яму, в которую и предполагалось стаскивать расстрелянных пленных.
Беда только в том, что пленных мы успели захватить много, и расстрел следовало ставить на поток. Мы все были на взводе. Моральный дух упал как никогда низко. Все попытки со стороны командования прервать блокаду и вытащить нас из котла, закончились полным провалом. И мы прекрасно понимали, что сделает с нами вьетконг, когда узнает о массовых расстрелах их пленных братьев.
В общем, мы отказались участвовать в казнях. Тогда командир корпуса поручил расстрел тому парню. Я видел, как это происходило. Он подходил к пленному, брал его за ладони и что-то говорил ему несколько секунд. Потом уводил за угол и стрелял вьетнамцу в затылок из кольта. Сбрасывал тело в яму и шёл за следующим. Они шли за ним, послушные как дети. Я видел по его губам, как прежде чем спихнуть тело в яму он читает какую-то молитву. Короткую молитву.
И мы возненавидели его ещё больше. Он работал, словно чудовище, весь день без перерыва, оставляя на сон лишь несколько часов. Нет, он не был похож на механизм, скорее, на какое-то животное. И всегда улыбался. Я день за днём наблюдал, как плачут те, кого он уводил с собой. Наёмники Мяо, эти язычники, смотрели на него, как на полубога. Едва ли не поклонялись ему.
Прервавшись, я с благодарностью гляжу на кружку с пивом, подсунутую мне под нос Большим Пьером. Осталось рассказать совсем немного.
- Остатки моего отделения сдались в плен 9 мая. Мы пытались прорваться к своим через кольцо вьетконга, но нас схватили. Хорошо помню дату, потому что русские 9 мая празднуют день победы. А я и ещё 12 тысяч человек попали к вьетнамцам в плен.
Нас разделили на небольшие группы и держали в разных местах, чтобы мы не смогли организовать бунт. Обращались вполне хорошо, мы жили в палатках и нас даже снабдили своей полевой кухней. Кормили скудно, но ни о каком голодании речи не шло. Тяжелораненых солдат вьетнамцы сразу же передали французским властям, поэтому и больных у нас не было.
Парень, что расстреливал вьетнамцев, тоже попал в плен. Содержался на той же базе вьетконга, где и мы с Пьером. Конечно, мы не успели ликвидировать всех военнопленных, и противник быстро узнал, кто именно производил казни. Меня удивило, как они с ним поступили. До сих пор не понимаю этого. Я ходил мимо него каждый день, даже пытался заговорить с ним, но он всегда молчал и только улыбался.
Когда нас с Пьером освободили из плена, он продолжал там оставаться. Последний. Мне кажется, его никто не собирался оттуда забирать.
- И что же вас удивило в его содержании? – прерывает возникшее за моими словами молчание второй агент. Его голос не столь бездушен, как у компаньона, и в нём сквозит любопытство.
- Они посадили его в бамбуковую клетку, надели ошейник и приковали цепью. И при этом его отлично кормили. Не просто рисом. Чёрт возьми, они кормили его мясом, хотя сами его не ели! Он находился в превосходной физической форме, когда я улетал оттуда. Он сидел там голый и постоянно отжимался и подтягивался, тренируя своё тело. Иногда вьетнамцы собирались вокруг его клетки и смотрели на него, смотрели с каким-то почтением, и вот этого я понять не могу. Как и не способен понять, что за тварь скрывалась под его личиной. Сумасшедший, дьявол или зверь – я просто не знаю этого, джентльмены.
Спустя полчаса, как агенты Интерпола ушли, поблагодарив за беседу, Большой Пьер подходит и легонько трогает меня за локоть. Мы как раз пытались разыграть партию в бильярд, но шары катались по зелёному сукну довольно вяло.
- Вилли… А ты не задумывался, почему вьетнамцы кормили того парня мясом, но сами его не ели?
- Задумывался. Но ответа так и не нашёл. Может они специально для него охотились в джунглях?
- Нет, Вилли. Однажды я случайно заглянул на их кухню. Повар разделывал человеческий труп. И именно человеческим мясом они кормили этого парня в клетке. И поэтому сами его не ели.
- Чёрт… Это делает его ещё более загадочным. Хоть бы парни из Интерпола чего сказали о нём.
- А они сами не знают. Думаю, парень у вьетнамцев в клетке долго не засиделся. С его-то талантами.
- Это точно. А знаешь, Пьер, что меня больше всего поразило, когда я перед нашим освобождением заглянул к нему в клетку?
- Что?
- Глаза, Пьер. У него были большие кошачьи глаза. Не человеческие. Иногда я вижу их во сне. Как он глядит на меня из клетки, со своей улыбкой. Как будто просит погладить его по голове. Заглядывает в душу своими большими кошачьими глазами. Пойдём, Пьер, пропустим ещё по кружечке и постараемся в очередной раз забыть те времена. По-моему, нам с тобой есть что вспомнить и хорошего из службы. Алжир, например. Там было не так уж и плохо, не правда ли?
Большой Пьер согласно кивает, и мы отходим к столику, где ждут запотевшие кружки пива, о которых мы с вожделением мечтали больше тридцати лет назад, отстреливаясь от полчищ вражеских солдат, в залитых водой и кровью окопах, на далёкой и чужой земле.
Мир нашему праху. И прах нашему миру. Пусть прошлое уйдёт из снов и больше не вернётся туда.
Аминь.
Примечания:
- Le Boudin (кровяная колбаса) – песня французского легиона, а также название шерстяного синего одеяла, которое носили раньше на ранце легионеры.
- имеется в виду Французский Иностранный Легион.
- Куру – город во Французской Гвиане, Южная Америка.
- М16 – автоматическая винтовка калибра 5,56. Состоит на вооружении стран блока НАТО.
- В Лионе расположена штаб-квартира Интерпола.
- Дьенбьенфу – город на северо-востоке Вьетнама.
- Анри Наварр – командующий французскими войсками в Индокитае во время Первой Индокитайской Войны.
- Мяо - группа народов в южном Китае, северном Вьетнаме, Лаосе, Таиланде, Мьянме. По религиозным воззрениям — анимисты.
- «Eliane 2» - одно из укреплений французской армии близ Дьенбенфу. Взято штурмом вьетнамской армией ночью 6 мая 1954 года.
3.
Мой взгляд устремлён в потолок. Прикрытые веки, сговорившись с глухой болью в теле, превратили его в кровавое небо, багровые облака которого я рассматриваю сквозь частую решётку. Будто нахожусь в темнице. Впрочем, я и так заперт. В который раз. Почему? Не знаю. Чем я снова провинился? У меня нет ответов.
Вновь прикрываю глаза, пытаясь отвлечься от боли. Длинные ресницы сжимают решётку в чёрную линию, и я проваливаюсь в дрёму. Или то, что можно назвать дрёмой. Скользкая, тонкая, зловещая грань между явью и сном, преследующая меня много лет. Сколько? Не знаю. Давно.
Я плыву, парю, в крохотном, плоском блеклом мирке, над идеально гладкой серой лентой. Монотонная музыка, невнятная, непонятная, сопровождает мой медленный полёт. Создаётся впечатление настоящей, но мучительной идеальности. Внезапно лента изгибается, ломая серую реальность, ползёт волнами, складками, злыми, болючими, терзающими. Меня скручивает в бумажный ком и мнёт, мнёт, мнёт и ломает, выбрасывая затем в бездну, где хочется кричать. Кричать так, чтобы освобождённый из тела вопль разорвал его пополам, словно тюремную камеру, выпуская душу наружу, на свободу.
Приходит мгла. Я проваливаюсь всё глубже. Словно барахтался на поверхности трясины и утонул, оказавшись в голодной пасти многометрового ила, готового укутать плотным мягким одеялом, укрыв на тысячелетия.
Вертолёт. Вонь горелого мяса и древесины, жар земли сожженной напалмом. Я вижу джи-ай¹⁰ с М16, его каменный тупой взгляд, одурманенный кокаином. Кто-то хлопает меня по плечу, и я оборачиваюсь – передо мной наёмник Мяо в армейской форме. Он улыбается и показывает на улицу сожженной деревни, над которой мы закладываем вираж, готовясь к посадке. Его глаза, чистые, светло-синие, смотрят на меня с почтением. Наёмник смеётся, поправляя автомат, и я перевожу взгляд с его чёрных, испорченных привычкой жевать сахарный тростник, зубов, на приближающуюся землю. Тут и там в грязи лежат обгорелые трупы.
Меня мутит. От голода. Хочется разбить джи-ай голову о турель пулемёта, чтобы каска треснула, словно скорлупа ореха, а мозг вытек красным молоком на пол. Схватить Мяо и показать ему охоту, Дикую Охоту, наблюдая, как седеют его волосы, а разум уходит из впалых, постаревших глазниц.
Но, нет. Я хочу быть хорошим и добрым. Не надо. Я не стану убивать.
Подсознание тянет меня все глубже. И вот я крадусь по джунглям, мягкий, ловкий, естественный не меньше, чем дикий зверь. Я и есть зверь. Я не вижу луны, но знаю, она там, зовёт меня, близкая и полная, манит золотом, за ненавистными свинцовыми облаками. Мне хорошо и спокойно. И мне совсем не нужен в лапах автомат. Мне не потребуется стрелять - ведь меня не заметят, пока я сам этого не захочу.
Добыча мерно постукивает меня по бедру. Незримым хищником я пробираюсь обратно, к своей стае. Временной стае. Вынырнув из гостеприимной листвы, я улыбаюсь, протягивая вожаку отрезанную голову и старую русскую винтовку. Но почему вы смотрите на меня с таким омерзением? Почему считаете чужим? Она убивала вас, вы хотели убить её. Ведь, правда? Почему же вы так ненавидите меня?
Бездна видений тянет меня все глубже и глубже.
Я смотрю на открытую дверь бамбуковой клетки. Лагерь вокруг пуст. Мне не нужно этого видеть, я просто чувствую. Никого. Лишь острый запах мазута приносит ветерок с берега реки, да застарелый, тухловатый запах крови и внутренностей доносится с одной из построек. Оттуда мне приносили мясо. Каждый день. Сколько раз? Не знаю. Я не считал. Зачем считать? Мне хорошо здесь жилось, и меня никто не обижал. Однажды джи-ай стали тыкать меня палками сквозь прутья клетки, но вьетнамцы их сильно избили. Настолько сильно, что солдаты долго не могли ходить. А я продолжал сидеть под пологом больших листьев.
Я делаю шаг, другой, и выхожу из клетки. Втянув ноздрями воздух, чувствую предстоящий дождь. Пусть идёт, пусть. Я люблю дождь. Он смоет с меня грязь, омоет тело и выбелит душу.
Я захожу в одну из тростниковых построек, где есть питьевая вода. Наклонившись над чашей, замечаю отражение больших глаз с вертикальными зрачками. Лакаю воду, и чуткие уши ловят далёкий звук дизеля патрульного катера. Мне пора. Я буду скользить по влажной земле джунглей, избегая ловушек, вдоль Великой Реки. Стаи больше нет. А один я не люблю жить. Лучше уж с ними. Со странными людьми.
Топь воспоминаний тянет меня все дальше вниз, заглатывает, давясь, обволакивая липким желудочным соком.
Запах горелых покрышек. Нестерпимая гарь, отключающая обоняние. Я поднимаю шейный платок на нос, и прищуриваю глаза, пытаясь хоть что-то разглядеть в дыму. Здесь жарко. Жарко, как в аду. Наверное. Я не был в аду, чтобы сравнить.
Сквозь дым, словно призраки, на нас надвигается плотный строй чёрных фигур, закованных в броню. Я любуюсь их идеальностью. Наслаждаюсь слаженным грохотом резиновых дубинок о бронированные щиты. Я знаю, через несколько секунд удары станут чаще, чаще, распаляя в чёрных воинах боевую ярость. И, в какой-то момент, они бросятся на нас, чтобы вбить, втоптать в каменные плиты.
Я видел такое уже не раз. Под ярким, тоже нестерпимо жарким в металлических доспехах, иссиня-выгоревшим небом. Только под ногами хрустел песок. Мы также наступали плотным строем на огромной арене, под крики трибун, стуча мечами в щиты. А под сапогами перекатывались и распадались кости. Я смотрел, как демоны собирались в воздухе над нами. Клубились, готовые вступить в схватку между собой в жажде получить добычу - бесплотных, белесых существ, что воспарят вверх, когда я распорю мечом или проткну дротиком своих врагов.
Я открываю глаза. Боль уходит. Я мокрый, и плохо пахну. Почему мне не дают помыться? Почему я здесь? Зачем меня обижают и бьют, вкалывают лекарства? Ведь я не болен.
Внезапно ловлю себя на мысли, будто забыл нечто важное. Я тороплюсь куда-то. Да, тороплюсь. Куда? Надо бы вспомнить. Спросить тех, кто приходит ко мне. Да, спросить. Они должны знать.
Я сажусь. Плотная одежда со связанными сзади рукавами жутко мешает. Какая глупость, надеть её на меня. Зачем? Я не могу двигаться из-за нее, и не настолько силён, чтобы освободиться. И не хочется их злить. Тех, кто придёт. Не надо никого обижать, и они меня не обидят. Правда?
Я поворачиваю голову и вижу пластиковое, чуть утопленное в стене зеркало. Маленькое. Такое, что я могу рассмотреть только свое лицо. Желтые глаза смотрят на меня из зазеркалья, словно подбадривая.
Всё будет хорошо. Я в это верю. Всегда необходимо во что-то верить. Вера решает все, не правда ли?
Без веры мы никогда не станем живыми, а так и останемся серыми и плоскими. Ненастоящими.
Примечание:
10) Джи-ай – американский солдат.
4.
Диск багрового солнца ухмыляется сквозь кроны деревьев, пытаясь жаркими лучами проникнуть в землю у подножия древесных исполинов. Я крадусь по влажному тропическому лесу на далёкий север, пересекая проклятый всеми богами континент, иссушенный ненавистью здесь живущих. Ненавистью ко всему живому, вошедшей в привычку и впитываемой с молоком и кровью.
Я уже бывал в здешних местах, хоть и очень давно. Но, за время моего отсутствия тут многое изменилось. Возникли большие посёлки и даже города, пустыни и леса расчертились дорогами, а моих диких собратьев стало гораздо меньше. Не помню, зачем я проходил сквозь эти леса в прошлый раз, но зародыш ненависти, взошедшей в зенит, чувствовался уже тогда. Здесь всегда был край страданий и боли.
Сейчас я стремлюсь на север, к морю, и иду с самого юга континента, тоже от моря. Там обитают очень злые люди. И золото. Думаю, это взаимосвязано – золото и зло. Я был там, где добывали жёлтый металл, в глубоких норах под землёй. Подземный мир тьмы и людей. Но, не тех людей, что пользуются наверху золотом, а других людей, которые его добывают. Они связаны цепями и их бьют, чтобы они больше работали.
Странная под моими ногами земля. Земля хаоса. Земля мёртвых душ. Всюду войны и болезни, голод и ужас. Разграбленные и сожженные города, поруганные селения, реки, полные трупов и отожравшихся крокодилов. И ночная луна, пьяным от крови джокером скалящаяся с черного неба, где даже звёзды выглядят отвернувшимися ангелами.
Чтобы переправиться через реки, ночью я захожу в деревни и краду лодки. Их обитатели живут в богатых землях, но умирают от голода и обезвоживания. Я вижу детей, вспухшими трупами валяющихся в пыли под крыльями стервятников, вижу их матерей, употребляющих героин, и вижу отцов, воюющих в соседнем городке во имя идеалов, непонятных даже им самим. Странная, бессмысленная жизнь. Она и так у них коротка, но они изо всех сил стараются наполнить её насилием и нуждой.
Однажды я подошёл к пустому селению. Точнее, оно не было пустым – я чувствовал присутствие множества людей, но все они лежали по своим тростниковым хижинам. Запах болезни витал между стенами, не выходя за пределы деревянного частокола, окружающего деревню.
Я зашёл в одну из хижин, посмотреть, почему люди не выходят наружу, под солнце. Почему не уходят, в надежде сбежать в здоровое, не заражённое место. Мне хватило одного лишь взгляда на лежащих в грязных, покрытых нечистотами и мухами, постелях. Я молнией выскользнул обратно и побежал к берегу реки, где находились перевёрнутые вверх днищем длинные узкие лодки. Здесь делали именно такие пироги, чтобы скользить в них средь гигантских болот, покрывающих весь край. Деревня располагалась на самом краю трясины, огромной праматери всех болот, простирающейся на тысячу миль. Бездонной, населённой самыми разными тварями, о которых люди ещё не имеют понятия, хоть и находятся в уверенности о своей власти на планете.
А деревня… Покрытые язвами, сочащиеся кровью, желчью, гниющие заживо – они все мертвы, хоть и дышат. Я видел такое, когда проходил здесь однажды, очень и очень давно. Видел, но забыл. А сейчас вот вспомнил, да. Призрак, дух. Тот, кто напал на жителей. Он укутал деревню, словно одеялом, высасывая их, как бестелесный, но опасный паук. Древний, живущий в здешних землях, хищник. Древний, как этот мир. А может, и старше.
Приблизившись к берегу, я вдруг почувствовал, как старый незримый убийца коснулся меня своими объятиями. Липкими, будто оплёл меня паутиной. Настолько плотной, что я остановился, не в силах пошевелиться. Хищник, со слепым любопытством хозяина, влажно ощупал меня, пробуя на вкус. И отпрянул, возвращаясь обратно в деревню.
Я еле слышно выдохнул. Не хотелось бы закончить существование таким образом – быть переваренным изнутри, превратившись в булькающий раствор и источая вокруг себя смрад. К счастью, для местного хозяина я оказался несъедобен.
Даже не хочется задумываться, почему.
Перевернув лодку и оттащив её к воде, я услышал звук приближающегося автомобиля. Нет, нескольких автомобилей - тяжёлых грузовиков. Я осторожно вернулся к частоколу, и залез на высокое дерево, с которого просматривалась вся деревня.
Скрытый от чужих глаз густой листвой, я наблюдал, как из грузовиков высадились люди в зелёных комбинезонах, мешковатых, но плотных. С большими масками на лицах и баллонами с чистым, не заражённым, воздухом. За спинами солдат болтались огнемёты. Последние прибывшие ещё не успели спрыгнуть с высоких бортов машин, когда первые уже подожгли ближайшие хижины.
Нечеловеческий вой волной прокатился по селению. Из последних сил больные выползали наружу, но попадали под очереди автоматов в руках ликвидаторов, а затем и под сопло огнемёта. Десант сжимал деревню в кольцо, не давая выскользнуть из пылающего ада ни одному прокажённому.
Я, тихо перебираясь с ветки на ветку, прокрался незамеченным за пределы оцепления. Подхватив лодку, столкнул её в чёрную, пахнущую тиной воду. Сделав несколько тихих гребков, я заметил вторую пирогу, плывущую в другую сторону. К Городу, который находился в одном дне пути от деревни. Заходящее солнце ухмыльнулось ещё больше, вглядевшись в протухшие белки глаз на чёрных лицах прокажённых, покидающих деревню точно также тихо и незаметно, как и я.
Нынешний хозяин их тел не желал так просто сдаваться и погибать. А потому толкал своих рабов туда, где для него найдется куда больше еды. Он уже полностью отряхнулся от древнего сна, войдя во вкус утоления непомерного голода. И Он не скоро насытится. Чёрной косой Он пройдётся по континенту, превращая его в нежилую пустыню, в край стервятников и крокодилов, падальщиков всех мастей и размеров.
А затем снова уснёт, на тысячелетия. Наигравшийся, сытый и счастливый. Уснет, свернувшись в тесный клубок, в самой глубине бездонной трясины.
Я грёб по воде, удаляясь от огня в стремительно поглощаемых тьмой джунглях. Спустя три дня я взобрался на скалу, невесть откуда взявшуюся в болоте и возвышающуюся над её поверхностью на добрую сотню метров. Я долго вглядывался в сторону Города, далёкого и видимого лишь всепоглощающим заревом пожаров на изгрызенном полыхающими зданиями плавящемся горизонте.
Проклятое место. Проклятый мир. Я вздохнул и свернулся, укрыв от гнуса пушистым хвостом свой нос.
Трясина. Весь этот мир трясина. Что я здесь делаю? Хороший вопрос, на который нет ответа, ни здесь, ни от холодных, отвернувшихся, звёзд наверху.
5.
Леопард смотрел мне в глаза, не отрываясь. Пристальный взгляд внимательных глаз был лишён всякой агрессии и любопытства, тем более страха. Мне вдвойне стало интересно, зачем он остановил меня на этой еле заметной в джунглях звериной тропе. А в том, что наша встреча оказалась не случайной, я не сомневался.
Я не люблю джунгли. Хотя, вероятно, сам родом именно отсюда. Я не помню, да и не хочу помнить место своего появления на свет. Мне всё равно. Мне всегда нравились невысокие горы и плодородные, богатые добычей, долины близ них. Сегодня все подобные долины заселены людьми. Я уживаюсь с ними, как могу, и почти всегда у меня это получается.
Африканские джунгли я не любил никогда, а южноамериканские только со времён Кортеса и его войн с индейцами. Я тогда еле успел убраться с терзаемого европейцами континента. Они рвали его с воодушевлением стаи собак, подкарауливших всё кроличье семейство на лугу. Ненасытно, кроваво, с наслаждением. Азартно, выжигая, вырубая, разрушая, развешивая тела с содранной кожей на крестах и кольях, наматывая кишки на частоколы селений. В этом вся суть их цивилизации. Чем более она развита, тем масштабнее агрессия.
И хотя Африку я старался избегать, то, что люди называют судьбой, всё равно забросило меня сюда, на проклятый, окровавленный, а теперь уже почти выкошенный болезнями континент. Мой путь на север несколько затянулся, но теперь я снова в пути, хотя и потерял – или просто прожил? – несколько лет, кочуя от одного оазиса к другому по Великой Пустыне.
И вот я здесь, на тропе, где-то в середине гниющего заживо континента, смотрю в кошачьи глаза своего дикого сородича. Он стар, очень стар, и его возраст проступает в облезлой вытертой шерсти, обвислым вибриссам, и тяжёлому, почти разумному взгляду.
Хороший вопрос, как он смог выжить, этот патриарх. Хотя у леопардов и нет постоянных сообществ, как у некоторых диких хищников, они отнюдь не чужды социальности. Так что старик передо мной вполне мог быть этаким старейшиной, главой местного леопардового клана. Кто знает? Я вот точно не знаю.
Мы стояли и смотрели в глаза друг друга. Мне казалось, он хочет донести до моего сознания некую мысль. Помощь? Но чем я могу помочь леопарду? Откуда он знает, что я могу это сделать? И как он узнал, что я пройду здесь именно сегодня?
Впрочем, ответы уже не важны. Наша встреча состоялась. Встреча двух хищников, одновременно таких одинаковых и таких разных.
Леопард, словно уловив мои мысли, медленно отвёл взгляд и растворился среди листвы. Что же, будем считать, он попросил меня о помощи. В чём именно? Стоит поразмышлять.
Все сегодняшние беды животного мира, да и мои тоже, от людей. Значит, что-то не так с местным людским племенем. Чёрная Чума пока ещё не добралась сюда, да и вряд ли она станет волновать местный пард - для леопардов болезнь не представляла угрозы. А мне необходимо идти и смотреть своими собственными глазами, благо я знаю, где расположена местная деревенька - лишь утром пересек человеческую тропу и учуял запах костров. И не только костров. Но и мяса. Человеческого варёного мяса. Оно вкусное и нежное. Я знаю это. И люди в деревне тоже знают.
До деревни я добрался к полудню. Здешнее солнце не так похоже на то древнее божество, что тронулось рассудком от кровавых рек и безумия бесчинств, льющихся южнее. Однако и здесь оно уже входит во вкус боли и смерти.
Отсюда, из Африки, произошла человеческая цивилизация, отсюда же придёт и хаос, её закат. Мне так кажется. В принципе, мне всё равно. Предстоящий закат станет не первым и, скорее всего, не последним в истории Homo.
Я привычно расположился на одном из деревьев, стоящих вокруг частокола. Моё дерево стоит чуть в глубине, и оно не самое высокое. Обычное, ничем не выделяющееся среди остальных. Сотни, тысячи раз я наблюдал так за людьми. С деревьев, с крыш каменных мегаполисов всех времён, с площадей городов и городков, из окопов и бетонных укреплений. Зачем? Я живу в этом мире и ничего не могу с этим поделать. Живу, как умею.
На одной из улиц, самой широкой, я разглядел в пыли клетку с леопардом. До обоняния ветер донёс его страдание от жажды и страх, страх смерти. Все мы боимся умереть. И боимся неопределённости. Молодой леопард в клетке пропитался страхом, он окатывал меня, словно ледяным туманом. Плотный, липкий. А ещё я чувствовал кровь, леопардовую и человеческую.
Чёрные люди вынесли на улицу большой котёл, вязанки хвороста, разожгли огонь и поставили на него котёл. Пока пламя лениво лизало закопченные бока котла, вокруг него собралось несколько десятков местных жителей, судя по всему всё население деревни. Сразу бросилась в глаза их одежда. Одетые в леопардовые шкуры, с леопардовыми черепами на головах и рукавицами с когтями, они бранились и смеялись. Я чувствовал запах их грязных тел. Запах хищной стаи. Запах опасности.
Собравшиеся аборигены образовали круг, внутреннюю часть которого составили воины с деревянными копьями. В центр круга они вытолкнули обнажённого мужчину с завязанными глазами. Тот споткнулся и упал, вызвав волну смеха среди окружавшей его толпы. Жертва, встав на ноги и вытянув руки вперёд, пошла на них, но получила чувствительный тычок копьём. Пытаясь уйти от уколов, мужчина закричал и попятился, но получил тычок уже в спину. Мучители толкали жертву друг на друга, накалывая на наконечники оружия. Натешившись, один из воинов выхватил из-за пояса длинный нож и отрубил жертве кисти рук. Мужчина упал и пополз, тогда ему начали по частям отрубать руки и ноги. Кровавая забава прекратилась, когда то, что полчаса назад являлось человеком, превратилось в неподвижный обрубок. Тогда тело помыли от песка, расчленили и положили в котёл.
Леопарда со связанными лапами и стиснутой ремнями мордой выволокли на середину круга и сняли с него заживо шкуру. Молодое тело долго сопротивлялось болевому шоку, не отпуская душу туда, откуда она возникла при рождении маленького котёнка. Котёнка, который спустя месяц будет играть с маминым хвостом, а спустя ещё два года попадёт в плен к безжалостным, жестоким обитателям джунглей.
Сквозь листву я глядел, как на человеческого юношу надели свежеснятую шкуру, как он пил кровь замученного зверя. Наблюдал, как чёрные люди ели из котлов и пили из кувшинов, слушал, как они смеются, поддаваясь хмелю. Смотрел, как уже в темноте они расходились по своим хижинам.
Я понял, о чём просил меня патриарх.
Подождав, когда луна скроется за тучами, я проскользнул внутрь частокола. Небольшой нож с изогнутым серповидным лезвием был зажат в моей ладони. Я крался от хижины к хижине, заходя сначала в те, где обитатели уже уснули. Перерезая одно горло за другим, я ловил очередной момент, когда луна не могла наблюдать за нами, и перемещался от одной двери к другой. Я вырезал почти всех жителей, прежде чем оставшиеся подняли тревогу.
Тьма мой союзник. Я прекрасно вижу в темноте. Днём жители легко убили бы меня. Ночью я так же легко убиваю их. Тех, кто сбегает в джунгли, я тоже выслеживаю и убиваю. Мужчин, женщин, детей – мне не важно. Для меня они все одинаковы.
Спустя несколько дней я покинул этот край. Мне кажется, я ощущал спокойствие в душе и чью-то благодарность. Наверное, от старого леопарда. От патриарха.
6.
Туман нападает назойливой мухой. Я вновь и вновь смахиваю его, но он тут же возвращается обратно в голову, влажным прикосновением лапая мозг, обволакивая и облизывая, урча от голода, пожирая меня.
Борясь с туманом, я сижу напротив Доктора, вполуха слушая его столь же притворно участливый, сколь и приторно доброжелательный тон. Зачем его слушать? Он всегда говорит одно и то же. Говорит, что я болен.
Я рассказывал ему свои сны. Он просил меня об этом. Настойчиво просил. Я рассказывал про пылающие джунгли, сожженные напалмом. Про войны, наёмников с автоматическими винтовками, полицейский спецназ с их щитами и дубинками, про холодную сталь доспехов и мечей, согревающихся в ручьях крови. Про опустошительные эпидемии и древний ужас в глубоких топях. Про леопардов с заживо снятой шкурой и каннибалов в глубоких тропических лесах.
Доктор всегда тщательно записывает мои сны. И всегда говорит, что я болен. Говорит, я обычный человек, считающий себя зверем, и нуждаюсь в лечении. И сейчас, наверное, он продолжает говорить все то же самое. Но я его не слушаю, я вспоминаю. Нет, не сны, их не нужно вспоминать. Я пытаюсь вспомнить, куда я тороплюсь. Я торопился куда-то, прежде чем попал сюда, но путеводная нить сознания всё время исчезает, скрываясь в липком тумане мыслей, изнасилованных побоями и лекарствами. Что-то очень важное раз за разом ускользает от меня.
Я жаловался доктору на избиения, но он мне не верит. Он осматривал меня и не нашёл следов побоев. Я видел, как во время осмотра Карл, здоровенный медбрат, ухмылялся и подмигивал мне. Он избивает меня каждую свою смену. Приходит с дубинкой обмотанной полотенцем и бьёт, раз за разом. Потом перекидывает моё тело через плечо и несёт в какую-то тёмную комнату, где снимает с меня плавки. А потом становится ещё больнее.
Карл, маленький толстый медбрат, обладатель внушительного живота, заступает в следующую смену и прекрасно осведомлён о положении вещей. Он каждый раз весело и развязно спрашивает напарника, не надоело ли тому меня насиловать. Карл отвечает, что ему нравится смотреть в мои глаза, когда он опускает меня на пол палаты. Смеётся, рассказывая, как мои глаза напоминают ему глаза загнанного в угол кота. А там, наедине, в тёмной комнате, он шепчет мне в ухо. Шепчет о том, как ему нравится вырезать глаза у котов и кошек, нравится причинять им страдания и убивать их. Шепчет, что я тоже напоминаю ему такого кота, только чуть больше.
Карл ему не препятствует. Дина тоже. Дина – медсестра. Она ненавидит Карла, но не может помешать ему. Она его боится. Она часто заходит ко мне в своё дежурство. Так часто, как только может себе позволить, не привлекая внимания. Она садится на кровать и гладит меня по голове, всматриваясь в глаза. Красивая и хорошая девушка. И добрая. Она осматривала меня, но не может доказать действий Карла. Она рассказывала про Доктора, про то, что тот знает, чем занимается Карл. Рассказывала, как по просьбе Доктора Карл приходил к ней домой. Она плакала, когда рассказывала мне об этом. Я чувствовал её боль и страх, тыкался головой в её тело и мурлыкал. Она обхватила меня и плакала, раскачиваясь из стороны в сторону. Потом ушла, потрепав по голове напоследок.
Доктор, вглядываясь в меня серыми, не выражающими абсолютно никаких эмоций глазами поверх маленьких круглых очков, спросил, понимаю ли я, что болен? Да, понимаю, ответил я. Что я обыкновенный человек? Да, конечно. Понимаю ли я, что мне необходимо лечиться? Я не ответил и начал тоже плакать, как плакала Дина у меня в палате, рассказывая про Карла. Каждый раз я говорю Доктору, что тороплюсь, что мне нужно идти. Он спрашивает – куда? А я не помню. Мне мешает вспомнить туман в голове. Туман сковывает мои мысли и разум, не давая сосредоточиться на чём-то определённом.
Доктор вздыхает и вновь пишет в блокноте. Сквозь изолированную стену чувств я улавливаю запах его парфюма. Раньше не чувствовал. Туман не позволял, блокируя слух, обоняние и надевая на лицо пелену, которую невозможно сбросить, сколь ни моргай и не протирай глаза. Наверное, сегодня Доктор побрызгал себя туалетной водой сильнее обычного.
Карл, переваливаясь с ноги на ногу, словно утка, тяжело дыша, увёл меня в палату. В моё отсутствие её уже помыли и проветрили. Доктор очень не доволен, что палата всегда грязная и что я не способен справлять нужду в унитаз, а пачкаю пол. Неправда. Я очень аккуратный и чистоплотный леопард. Но когда Карл бьёт меня, я не всегда себя контролирую. Почему-то здесь я всегда какой-то вялый и апатичный. Лишь визиты Дины немного разгоняют туман и заставляют тело и мысли хоть как-то работать. И сны. Да, сны. Они связывают меня с миром живых. Доктор утверждает, что эти сны лишь следствие работы моего больного воображения, воспалённого мозга. Но мне всё равно.
В беззвучно открывшуюся дверь вошла Дина. Странно. Сегодня ведь смена Карла? Или я сижу здесь так давно? Я чувствую от себя застарелый смрад испражнений. Значит, снова лежал в беспамятстве, очень долго. Дина, не обращая внимания на идущую от меня вонь, села рядом и привычным жестом прижала меня к себе. Под белым халатом я чувствую чистую, нежную, бархатистую кожу. Пока одна её рука гладит меня по голове, вторая подносит ко рту ладонь, сложенную чашечкой. В ладони лежат несколько таблеток, круглых, маленьких и жёлтых.
Ешь. Я послушно слизываю таблетки с ладони, тщательно разгрызая их, гоняя языком во рту, и сглатываю. Они очень горькие, но я ем. Я верю Дине. Она всё также сидит рядом, и через некоторое время я осознаю, что туман пропал. От неожиданности я резко дёргаюсь, и Дина чуть отстраняется, заглядывая мне в глаза. Ей явно нравится то, что она в них видит, она улыбается и кивает. А затем вкладывает в мою руку нечто тёплое, согретое её теплом, и быстро выходит из палаты, не оглядываясь.
Я гляжу ей в след, долго, вдыхая запах и запечатлевая в сознании её облик. Запечатлевая навсегда. Скорее всего, мы больше никогда не встретимся. Но я хочу, чтобы она приходила ко мне хотя бы во снах. Приходила моим воспоминанием, нежным и трепетным, в минуты отчаяния, когда не веришь не только в спасение, но даже в своё существование.
Мне не нужно переводить взгляд вниз, я и так знаю, что держу в ладони. По форме, весу и балансу. Это небольшой нож с кривым, серпообразным лезвием. Нет, конечно, это не мой нож. Но он похож на мой. Почему Дина принесла именно его? Может быть, Доктор нарисовал его в своём блокноте, куда записывал мои сны?
Когда Карл пришёл вновь, я лежал на полу в луже мочи. Удар ногой перевернул меня на спину, отдаваясь болью во всём теле. Карл бил меня долго и исступлённо, сильнее, чем обычно. Затем легко подхватил моё тело, перекинул через плечо и понёс по длинному, залитому искусственным светом коридору. Проплывая мимо одного из кабинетов, я восстановившимся осязанием уловил знакомый запах парфюма. Доктор! Он здесь и знает, что делает Карл! Почему?
Нужно спросить его об этом.
Дождавшись, когда Карл свернул за угол, я достал нож и вспорол ему крупный кровеносный сосуд, идущий через пах. Я просто вонзил изогнутое лезвие ему между ног и со всей силы потянул вверх. Карл, мгновенно обезумев от боли, слепо бросился вперёд и врезался в стену.
Грохот такой, будто упал газовый баллон. Я мягко перекатываюсь через плечо и оборачиваюсь, присев, с ножом наготове. Карл лежит у стены, в луже крови, его руки и ноги слабо дёргаются. Он пока жив, но жить ему осталось несколько секунд. Два быстрых шага вперёд и я круговым движением вскрываю ему оба глаза. Смена места боли продлевает его жизнь ещё на пару секунд, а взрыв адреналина в огромном теле не дает умереть мгновенно. Я провожаю взглядом бесплотное, едва видимое существо, что струится над телом к потолку. Чёрная тень уже жадно поджидает беспомощного духа наверху. Я наблюдаю ещё несколько секунд, как демон беззвучно разрывает и пожирает то, что люди называют душой. Затем поворачиваюсь и направляюсь обратно по коридору к двери Доктора.
- Карл, а ты сегодня не перестарался с нашим пациентом? И да, надо бы вновь навестить нашу Диночку… - Доктор говорит, не отрывая глаз от бумаг на столе, когда я захожу к нему в кабинет. Подняв глаза, он осекается.
- Почему, Доктор? – спрашиваю я, направляясь к нему.
- Что? Вы...
- Впрочем, не важно, - обрываю я и вспарываю ему горло. И ещё несколько секунд наблюдаю за человеком, безуспешно пытающимся закрыть кровавый рот на шее, и за тенью, ожидающе скользнувшей у потолка вслед за мной в кабинет.
Уловив запах оружейной смазки, я перестаю обращать внимание на бывшего хозяина кабинета и достаю из ящика стола пистолет. Осмотрев его и сняв с предохранителя, я выхожу обратно в коридор, по пути сорвав со стены план больницы.
Охранник на выходе тоже был вооружён, а его форма и ботинки оказались мне как раз впору. Я несколько мгновений постоял на улице, глядя на яркое солнце. Тёплое, приятное. Хорошее. Широко улыбаясь, я зашагал по асфальту, высматривая машину охранника, оглушенного, связанного и лежащего под собственным столом. Я вспомнил, куда мне нужно идти. Детёныш, да. У меня есть детёныш, к которому так нужно торопиться. Мой маленький леопард. Я ещё не совсем про него всё вспомнил, но знаю, как люблю его и как по нему соскучился. Кончик моего хвоста подёргивается от предвкушения встречи и от наслаждения свободой.
Сегодня яркий, отличный, солнечный день. Хороший день, поверьте.
Доктор утверждал, что я безумен. Пусть. Мне всё равно. По мне – так безумием было то, что творилось в стенах, из которых я вышел. А если я всё же безумец, то пусть это солнце, так радостно освещающее небо, согреет всех безумцев, которые есть на землях под ним.
Может, получив каплю тепла и любви, они станут не такими безумными?
